Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Моего бесчестия! — повторил он. — Моего бесчестия! Брат, но как же тогда мой ребенок?..

Барон рассмеялся.

— Этот ребенок, — продолжал шевалье, как будто и не слыша язвительного смеха своего брата, — этот ребенок, которому я так радовался все эти два дня, после того как Матильда сказала мне о нем; этот ребенок, о котором я мечтал, просыпаясь, и думал, засыпая; этот ребенок, которого я представлял уже лежащим в колыбели с бело-розовым, ангельским личиком; этот ребенок, нежное воркование которого уже заранее звучало в моих ушах; этот ребенок может быть не моим?.. О Боже, Боже! (Голос шевалье перешел в рыдания.) Я лишился разом и жены и ребенка!

Капитан приподнялся, как будто движимый желанием обнять шевалье, но тут же сел снова и, вместо того чтобы кусать усы, стал кусать кулаки.

Но барон, словно и не заметив ни отчаяния своего брата, ни гнева капитана, отвечал с грубой прямотой:

— Да. Ведь в этом письме — случай вручил мне его в руки, и я хотел вас познакомить с ним, но капитан Дюмениль завладел им и не отдает обратно — ваша супруга шлет своему любовнику поздравления по случаю своего будущего материнства.

Бедняга Дьёдонне ничего не ответил; он упал на колени, закрыл лицо руками и судорожно разрыдался.

Капитан не мог долее выносить этой сцены.

Он встал и направился прямо к барону.

— Сударь, — обратился он к нему вполголоса, — в этот момент, и вы прекрасно это понимаете, поскольку сделали для этого все, что могли, я больше себе не принадлежу; но, как только ваш досточтимый брат получит причитающееся ему по праву удовлетворение, я смогу оценить ваше поведение, как оно того заслуживает, и, поверьте, не премину это сделать.

Закончив свою речь, офицер откланялся и отправился к двери.

— Сударь, вы уходите? — спросил у него барон.

— Признаюсь вам, — ответил капитан, — я чувствую, что у меня недостанет сил вынести эту ужасную сцену.

— Что ж, уходите! Но верните мне письмо госпожи де ла Гравери.

— А почему я должен вам его возвращать? — надменно спросил капитан, нахмурив брови.

— Ну, хотя бы по той простой причине, что оно адресовано вовсе не вам, — проговорил барон.

Капитан оперся о стену, иначе бы он упал.

Действительно, капитан до сих пор думал, и читатель, должно быть, об этом догадался, что роль обвиняемого давала ему право быть более активным участником этой истории, чем предполагал барон.

Он быстро достал письмо, которое положил перед этим в один из своих карманов, развернул его и пробежал глазами первые строчки.

По вырвавшемуся у него непроизвольному жесту, по выражению его лица барон догадался обо всем.

— И вы тоже! — вскричал он, всплеснув руками. — Вы тоже! Что ж, значит, она гораздо большая негодяйка, чем я полагал.

— Да, сударь, я тоже, — подтвердил капитан, понизив голос.

— Как же так?

— Да, я тоже. Я презренный человек, такой же презренный, как и она, потому что посмел обмануть этого прекрасного, этого достойного, этого честного малого; скажите ему об этом, когда он придет в себя…

Но Дьёдонне, за это время вышедший из своего состояния оцепенения, прервал капитана.

— Дюмениль! — закричал он. — Дюмениль! Не покидай меня, мой друг; подумай, что, кроме твоей дружбы, у меня в этом мире не осталось ничего, что бы могло меня спасти и утешить.

Капитан, терзаемый угрызениями совести, колебался.

— О Боже, Боже мой! — воскликнул несчастный шевалье, ломая в отчаянии руки. — Неужели дружба такое же пустое слово, как и любовь?

Барон сделал движение по направлению к брату.

Это движение предопределило решение капитана.

Он с такой силой схватил старшего брата за руку, что у того лицо исказилось от боли, и, глядя ему прямо в глаза, вполголоса повелительно заявил:

— Ни слова больше, сударь. Впервые приключение подобного сорта вызывает у меня угрызения совести, однако они так мучительны, что не знаю, клянусь вам, хватит ли мне всей моей жизни, чтобы искупить свою вину; но тем не менее я постараюсь это сделать, сударь, полностью посвятив себя вашему брату, окружив его заботой и нежностью, без чего он не может больше жить. Сударь, не говорите ему больше ничего: не в вашей, да и не в моей власти перечеркнуть прошлое, но не терзайте еще сильнее это бедное сердце.

— Я ни перед чем не остановлюсь, — язвительно возразил ему барон, — чтобы заставить моего брата выгнать опозорившую его супругу и отказаться от ребенка, который похитил состояние, принадлежащее другим.

— О, скажите лучше — состояние, принадлежащее вам, так будет честнее. И с позиций эгоизма ваше поведение, возможно, простительно, — ответил капитан, бросая на барона взгляд, полный презрения. — Пусть будет так; но этого письма, написанного госпожой де ла Гравери господину де Понфарси, будет более чем достаточно, чтобы получить, даже в судебном порядке, то, что вы желаете.

— Тогда отдайте мне это письмо.

Дюмениль подумал несколько мгновений.

Потом он сказал:

— Я согласен, но при одном условии.

— Условии?

— О! Это вам решать, принимать его или нет, сударь, — нетерпеливо продолжал капитан, постукивая ногой. — Итак, поспешим. Или вы даете слово, или я разрываю это письмо.

— Сударь, клянусь своей честью дворянина…

— Дворянина, — прошептал Дюмениль с глубочайшим презрением. — Что ж, хорошо, поклянитесь вашей честью дворянина! Ведь, похоже, хотя вы и поступаете подобным образом, вы все еще продолжаете быть дворянином. Так вот, поклянитесь мне, что вы никогда не скажете вашему брату, что его одновременно предали двое мужчин, которых он звал своими друзьями; поклянитесь мне, наконец, что вы не станете препятствовать искуплению содеянного мною, чему я посвящу весь остаток своей жизни.

— Я клянусь вам, сударь, — сказал барон, пожирая глазами драгоценное письмо.

— Великолепно. Я настолько доверяю вам и вашей клятве, что даже не стану говорить, что я сделаю с вами, если вы ее нарушите.

И капитан вручил барону письмо, написанное Матильдой г-ну де Понфарси.

Затем, подойдя к шевалье, сидевшему все так же без сил, он сказал:

— Ну же, Дьёдонне, встань и обопрись о меня, ведь мы с тобой мужчины.

— О, спасибо, спасибо, — ответил шевалье, с усилием поднимаясь и падая в объятия капитана. — Ты меня не покинешь, правда? Ты меня не покинешь?

— Нет, нет, — пробормотал капитан, нежно гладя шевалье, как будто бы это был ребенок.

— Знаешь, — продолжал шевалье, и речь его прерывали рыдания, — я боюсь сойти с ума, так страшит меня мое будущее, до такой степени я уверен, что сравнение прошлого с настоящим сделает невыносимо отвратительным мое существование.

— Ну же, — проговорил барон. — Мужайся! Даже самая лучшая из женщин не стоит и половины тех слез, что ты здесь проливаешь вот уже четверть часа, а тем более мерзавка.