Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Двенадцать дней спустя они высадились на берег в Папеэте.

До сих пор капитан ни разу не замечал, чтобы его друг обращал хоть малейшее внимание на окружающий пейзаж, даже Ниагарский водопад всего лишь на мгновение смог привлечь его внимание, а единственным признаком его удивления было то, что он заткнул себе уши и сказал:

— Уйдем отсюда, а то я оглохну.

Он спускался по Миссисипи и видел, как мимо него проплывают трехэтажные гиганты, похожие на плавучий городской квартал, но даже не поднял глаз, чтобы посмотреть на их верх; он пересекал девственные леса, но, затерянный среди них, нимало не волновался, как можно будет выбраться оттуда; он блуждал в поисках пути в бескрайних прериях и ни разу вопросительно не посмотрел на горизонт, пытаясь угадать, придет ли им когда-нибудь конец.

Но, прибыв в Папеэте, он не мог удержаться, чтобы не сказать:

— В добрый час! Вот страна, которая производит на меня приятное впечатление… Как она называется, Дюмениль?

— У нее много имен, — ответил капитан. — Кирос, первый побывавший здесь, назвал ее Саиттария; Бугенвиль, как истинный француз восемнадцатого века, — Новой Киферой; Кук — островом Друзей; как видишь, у тебя широкий выбор.

Шевалье не стал расспрашивать дальше, для него и этого было уже слишком много.

Лоцман-индиец, поднявшийся на борт, провел судно между рифами, и оно бросило якорь в тихой, как озеро, бухте.

Множество канакских пирог приплыло за пассажирами; эти пироги, как и подобные им в Новой Зеландии, на Сандвичевых островах и на острове Пен, были выдолблены из целого ствола дерева.

Шевалье, спрыгнув в лодку, чуть ее не опрокинул, но это его не особенно взволновало.

— Подумать только, — сказал он, — еще немного, и я бы утонул.

— Как, разве ты не умеешь плавать? — спросил Дюмениль.

— Нет, — просто ответил шевалье, — но ведь ты меня научишь, не правда ли, Дюмениль?

Дюмениль уже столькому научил шевалье, и тот ничуть не сомневался, что капитан научит его и плавать, так же как научил фехтовать, ездить верхом, стрелять из ружья и пистолета.

— Нет, — сказал Дюмениль, — я не научу тебя плавать.

— О! — удивился Дьёдонне. — Почему же?

— Дело в том, что здесь в качестве учителей плавания выступают женщины.

Шевалье покраснел: он находил эту шутку несколько вольной.

— Лучше посмотри, — сказал Дюмениль.

Они подошли к борту, и, поскольку было пять часов вечера, капитан смог ему показать целую стайку женщин, резвившихся в воде.

Шевалье проследил глазами за движением рук капитана.

И тогда он увидел подлинный спектакль, невольно покоривший его.

Около дюжины женщин, обнаженных, как античные нереиды, плавали в этой голубой воде, такой прозрачной, что в тридцати — сорока футах под водой можно было рассмотреть ту изумительную подводную растительность, которая мало-помалу создала эти коралловые отмели и рифы, окружавшие остров.

Вообразите себе гигантские мадрепоры, имеющие форму громадных губок; каждое отверстие в этих губках было похоже на мрачную зияющую пропасть; было видно, как в них туда и обратно сновало бесчисленное множество рыб всех размеров, всех форм и всех расцветок: голубые, красные, желтые, золотистые!

И посреди этого великолепия, не обращая никакого внимания ни на пропасти, ни на скалы, ни на акул, время от времени стремительно проносившихся на горизонте, подобно стрелам из вороненой стали, плавали женщины-нимфы, не только не ведавшие, что такое стыд, но даже и не знавшие такого понятия: в языке местных жителей нет слова, обозначающего эту чисто христианскую добродетель. Распустив длинные волосы, единственное свое одеяние, женщины ныряли в этой воде, такой чистой и прозрачной, что она походила на сгустившийся воздух, кружились, переворачивались, сбивались в клубок, и чувствовалось, что море — это их вторая стихия и едва ли им требовалось всплывать на поверхность, чтобы перевести дыхание.

Бедный шевалье был близок к обмороку: у него все поплыло перед глазами как у пьяного.

Когда он ступил на землю, капитану пришлось его поддержать.

Он сел вместе с шевалье под цветущим панданом.

— Ну, — спросил Дюмениль, — что ты думаешь об этом уголке, мой дорогой Дьёдонне?

— Это рай, — ответил шевалье.

А потом со вздохом прошептал:

— О! Если бы Матильда была здесь с нами!

И с печальным выражением, так чуждым его округлому лицу, шевалье устремил взгляд в глубины бескрайнего горизонта.

Капитан оставил его под панданом предаваться мечтаниям, а сам вступил в переговоры с местными жителями: каким бы теплым ни был воздух, каким бы нежным ни было дуновение ветерка в бухте Папеэте, капитан не собирался ночевать под открытым небом.

Затем он вернулся к Дьёдонне.

Было шесть часов вечера — время, когда наступает ночь; солнце, похожее на раскаленный круг, быстро опускалось в море.

На Таити и ночь и день длятся ровно двенадцать часов, в любое время года солнце встает в шесть утра и заходит в шесть вечера, и каждый в любое из этих мгновений дня может поставить свои часы по этому грандиозному небесному механизму с такой же точностью, с какой в прошлом это делали парижане по часам Пале-Рояля.

Капитан кончиком пальца дотронулся до плеча Дьёдонне.

— Что такое? — спросил его шевалье.

— Ничего. Это я, — сказал капитан.

— Чего ты хочешь?

— Черт возьми! Я хочу спросить, что ты собираешься делать?

Шевалье посмотрел на капитана удивленными глазами.

— Что я собираюсь делать? — повторил он.

— Конечно.

— Боже мой! — вскричал почти в ужасе шевалье. — Разве это меня касается?

— Да, ведь речь идет о том, где мы будем жить. Ты собираешься остаться здесь на некоторое время?

— Так долго, как ты этого захочешь.

— Ты хочешь жить здесь по-европейски или по обычаям местных жителей?

— Мне все равно.

— Поселиться в гостинице или в хижине?

— Как ты хочешь.

— Ладно, пусть все будет так, как хочу я, но потом не жалуйся.

— Разве я когда-нибудь жаловался? — спросил Дьёдонне.

«Это правда, бедный агнец Божий!» — прошептал капитан про себя; затем, обращаясь к шевалье, он сказал:

— Хорошо, посиди здесь еще минут десять, полюбуйся закатом солнца, а я пойду позабочусь о нашем жилище.

Дьёдонне кивнул в знак согласия; он имел все такой же грустный и печальный вид, но у него вдруг появилось неведомое ему ранее ощущение физического блаженства.

Едва солнце скрылось в море, как сразу же почти с волшебной быстротой спустилась ночь.

Но что это была за ночь!

Это не был мрак, это было отсутствие света. Воздух был светел и прозрачен, как это бывает в самые прекрасные закатные часы в наших широтах; в море каждая рыба сверкала огненным лучом; в небе каждая звезда, казалось, распускалась подобно розе или пламенеющему васильку!