Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Капитан вернулся за Дьёдонне.

— О! — сказал тот. — Дай мне еще полюбоваться этой красотой.

— А! — радостно откликнулся капитан. — Наконец-то ты почувствовал это!

— Да, и мне кажется, что только с этого вечера я начинаю жить.

— И все же пойдем, ты сможешь наслаждаться всем этим из твоей комнаты.

— Из окна?

— Нет, через перегородку. Идем же!

Впервые Дьёдонне не сразу послушался капитана.

Они направились к дому.

В состоянии шевалье были заметны и другие перемены; побывавший в стольких домах после того, как он покинул комнату капитана, и не обращавший на них никакого внимания, Дьёдонне с интересом осмотрел свое будущее жилище.

Правда, оно было весьма примечательным.

На первый взгляд оно скорее напоминало клетку для птиц, нежели жилье человека.

Дом был почти квадратным, но из-за того, что две его стороны были закруглены, он казался вытянутым в одном направлении; его покрывали листья пандана, уложенные подобно черепице.

Его можно было принять за большую решетчатую загородку, похожую на те, что ставят вдоль стен наших садов, чтобы по ним поднимались вверх лианы дикого винограда и вьюнка.

Крыша опиралась на столбы.

Она состояла из балок, покрытых красно-черными циновками; в углу валялся матрас, набитый морскими водорослями, и большой белый кусок полотна.

Это были постель и белье.

В середине комнаты возвышался маленький стол, на котором стояли фрукты, молочные продукты и хлеб.

Все это освещалось зажженными фитилями, которые были опущены в сосуды из тыквы, заполненные кокосовым маслом и служившие лампами.

Через ажурные стены видны были небо, море и как бы парящий между этими двумя бесконечными стихиями столь же бесконечный хоровод золотистых звезд.

— Итак, — сказал Дюмениль, обращаясь к Дьёдонне, — ты понял, что ничто тебе не помешает видеть происходящее снаружи.

— Да, мой друг, — ответил шевалье, — но…

— Что но?

— Если мне ничто не помешает видеть происходящее снаружи, то ничто также не помешает человеку, находящемуся вне дома, наблюдать за мной.

— Ты собираешься заняться чем-то плохим? — спросил Дюмениль.

— Боже сохрани! — ответил шевалье.

— Но тогда чего же тебе бояться? — поинтересовался Дюмениль.

— Действительно, чего мне бояться? — повторил шевалье.

— Совершенно нечего.

— Здесь нет ни змей, ни ужей, ни крыс?

— Ни одного вредного животного на всем острове.

— Ах! — вздохнул шевалье. — Матильда! Матильда!

— Опять! — вырвалось у Дюмениля.

— Нет, друг мой, нет! — вскричал шевалье. — Но если бы она была здесь…

— Что тогда?

— Я никогда бы не вернулся во Францию.

Капитан посмотрел на своего друга и, в свою очередь, не смог сдержать вздоха.

Но как ни похожи друг на друга вздохи, вздох шевалье ничем не напоминал вздоха капитана.

Первый был рожден глубокой печалью; второй — угрызениями совести.

Шевалье сел за стол, съел гуайяву, два или три банана и некий неведомый ему фрукт, красный, как клубника, и большой, как яблоко сорта ранет.

Затем вместо хлеба он обмакнул в чашку с кокосовым молоком клубни маниоки; затем на вопрос друга — а шевалье вступал в разговор только тогда, когда его спрашивали, — он объявил, что никогда в жизни еще так славно не ужинал.

После ужина капитану с трудом удалось его уговорить раздеться, чтобы лечь в постель. Эти решетчатые стены тревожили его стыдливость.

И только после того, как Дюмениль убедил его, что после десяти часов вечера все жители Папеэте уже лежат в постелях, шевалье решился снять одежду.

И все же, как ни уверял его капитан, что в этом полинезийском Эдеме женщины и мужчины спят обнаженными, испытывая высшее наслаждение, когда их кожу ласкает нежное бархатистое дуновение ночного ветерка, он наотрез отказался расстаться со своей рубашкой и кальсонами.

Уложив шевалье в постель, как он это обычно делал каждый вечер вот уже в течение трех лет, капитан удалился к себе — иначе говоря, во вторую из отведенных им в хижине комнатушек.

Хижину эту занимала таитянская семья; когда капитан снял у них жилье, они, согласно взаимной договоренности, незамедлительно освободили две комнаты.

Шевалье не знал этих подробностей; он никогда ничем не интересовался и ни о чем не спрашивал, и, поскольку перегородка, отделявшая шевалье от его хозяев, была плотно закрыта, ему и в голову не пришло спросить, что находится по другую ее сторону.

Единственное, что притягивало взгляд шевалье, если что-то все же притягивало его взгляд, была величественная картина природы; казалось, она была создана для того, чтобы служить фоном для глубокого чувства. И не забывайте (мы уже говорили об этом): прошло всего несколько часов, как бедняга Дьёдонне вспомнил о том, что у него есть глаза.

Он лег и, постепенно все дальше и дальше уходя от своих воспоминаний, любовался сквозь щели в хижине этим прекрасным небом и этим лазурным морем.

В нескольких шагах от хижины, невидимая в зарослях, пела птица; это был соловей Океании, птица любви, великолепный туи, который бодрствует, когда все спят, и поет, когда все кругом замолкает.

Шевалье, опершись на локоть и приблизив лицо к одному из отверстий в стене хижины, слушал и смотрел, и его обволакивала некая непередаваемая атмосфера грусти и одновременно блаженства; можно было подумать, что умиротворение этой ночи, чистота этого неба, гармония этого пения материализовались и что все это вместе породило некую очистительную атмосферу, предназначенную самим Провидением для того, чтобы дать отдых усталым членам и наполнить радостью страдающие сердца.

Шевалье показалось, что впервые за три года он стал дышать полной грудью.

Вдруг ему послышались легкие шаги ребенка, который шел, едва касаясь травы. И в прозрачной темноте ночи перед его взором возникли очертания прелестной фигурки юной девушки четырнадцати-пятнадцати лет; ее единственным одеянием служили длинные волосы, а все украшения ей заменяли два изумительных в своем великолепии цветка лотоса — белый и розовый, того лотоса, который плавает на поверхности ручьев и цветки которого юные таитянки избрали своим любимым украшением, вставляя их в виде гирлянд себе в мочки ушей.

Девушка лениво тянула за собой циновку.

В десяти шагах от хижины, под апельсиновым деревом, напротив зарослей, в которых пел туи, она расстелила эту циновку и легла на нее.

Шевалье не понимал, видит ли он это наяву или во сне, должен ли он закрыть глаза или может держать их по-прежнему открытыми.

Никогда из-под резца скульптора не выходило творение более прекрасное; однако казалось, что оно было выполнено не из бледного каррарского или паросского мрамора, а из флорентийской бронзы.