Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Не теряя ни минуты, она побежала к хижине двух друзей, одной из тех, что стояли ближе всего к побережью, и закричала:

— Виряч! Виряч!

Затем она вернулась на берег, чтобы отвести доктора в хижину.

Лодка, можно сказать, шла по следу, оставляемому юной пловчихой, и причалила в том же месте, где та вышла из воды.

Доктор спрыгнул на землю, пошел вслед за своей провожатой и через несколько секунд был у порога хижины.

Шевалье бросился к нему и, извинившись за причиненное беспокойство, провел к постели капитана.

Доктор, увидев, что он имеет дело с французами, понял, почему посланница обратилась на «Дофин», отдав ему предпочтение перед другими судами.

Ни о чем не спрашивая, он подошел прямо к больному.

— Как?! — воскликнул он. — Это вы, капитан?

Капитан, уже измученный почти полным упадком сил, открыл глаза и, в свою очередь узнав врача, улыбнулся, протянул ему руку и с усилием проговорил:

— Да, как видите, это я.

— Конечно, вижу, — сказал доктор, — но не в этом дело. Мужайтесь! Что вы испытываете?

Шевалье ощущал жгучее желание узнать, выяснить, откуда доктор и капитан знают друг друга; но, видя, что капитан собирается рассказать о том, что ему приходилось испытывать в эту минуту, он отложил свои расспросы на будущее.

— То, что я испытываю, достаточно трудно передать словами, — отвечал капитан. — Внезапно я почувствовал сильное недомогание, которое сопровождалось крайней слабостью, и это вынудило меня вернуться домой и сразу же лечь в постель.

— А с той минуты, как вы находитесь в постели?

— У меня судороги, дрожь во всех членах и попеременно то озноб, то сухой жар.

— Стакан воды, — попросил доктор.

Затем, подавая его больному, он сказал:

— Попробуйте выпить.

Дюмениль проглотил несколько глотков.

— Все вызывает у меня отвращение, — произнес он, — впрочем, мне трудно глотать.

Доктор двумя пальцами надавил чуть пониже желудка.

У больного вырвался крик.

— У вас еще не было приступов тошноты? — спросил доктор.

— Пока нет, — ответил больной.

Доктор поискал глазами бумагу и перо. Но в хижине, разумеется, не было ни того ни другого.

Дюмениль попросил подать принадлежавший ему дорожный сундучок.

Сундучок принесли.

Ключ от него висел у Дюмениля на шее.

Капитан открыл этот сундучок с такими предосторожностями, словно в нем хранились вещи, которые никто не должен был видеть, достал оттуда бумагу, чернила и перо и передал их доктору; тот, написав несколько строчек, спросил, кто сможет отнести записку на шлюпку.

Это был приказ, адресованный его помощнику, взять в аптечке брига и немедленно доставить ему лауданум, эфир, мятную настойку и нашатырный спирт.

Поскольку Маауни не могла дать гребцам необходимых указаний, шевалье сам вызвался отнести записку на лодку.

Он дал луидор четверым матросам, чтобы они действовали проворнее, и те столкнули лодку, немедленно заскользившую по гладкой поверхности бухты, напоминая тех водных пауков на длинных лапах, что движутся, едва задевая поверхность озер.

Затем он вернулся в хижину.

Врача не было; шевалье осведомился, куда тот ушел, и капитан указал ему на реку.

Шевалье торопился переговорить с доктором наедине.

Он бросился ему вслед и нашел его стоящим по колено в воде и собирающим траву, которую называют речной горец.

— Ах, доктор! — обратился он к нему. — Я вас ищу.

Тот приветствовал шевалье и вновь вернулся к своему занятию с видом человека, сознающего, что от него ждут известий, и понимающего, что он не в силах сказать ничего обнадеживающего.

— Вы знаете капитана Дюмениля? — твердым тоном спросил шевалье.

— Вчера я встретился с ним впервые на борту «Дофина», — ответил доктор.

— На борту «Дофина»! Но что же он делал на борту «Дофина»?

— Он приходил справиться, нет ли у нас известий из Франции, и так упорно добивался встречи с одним из наших пассажиров, что, хотя мы его и предупредили о том, что у нас на корабле желтая лихорадка, ему удалось настоять на своем.

Услышав эти слова, шевалье испытал нечто вроде озарения.

— Желтая лихорадка! — вскричал шевалье. — Так, значит, у Дюмениля желтая лихорадка?

— Боюсь, что это так, — ответил молодой человек.

— Но ведь от желтой лихорадки, — пролепетал, весь дрожа, Дьёдонне, — ведь от нее умирают.

— Если бы вы были матерью, дочерью или сыном капитана, то я бы ответил вам: «Иногда!», но вы мужчина, вы всего лишь его друг, и я вам отвечаю: «Почти всегда!»

Шевалье вскрикнул.

— Но уверены ли вы, — спросил он, — что это желтая лихорадка?

— Я еще хочу надеяться, что это острый приступ гастрита, — отвечал доктор. — Первые симптомы у них одинаковы.

— А от острого гастрита вы бы его спасли?!

— По крайней мере, у меня было бы больше надежды.

— О Боже мой! Боже мой! — разрыдался шевалье.

Молодой врач смотрел на этого человека, который плакал, судорожно всхлипывая и заливаясь потоками слез, как женщина.

— Капитан ваш родственник? — спросил он.

— Он для меня больше чем родственник, — ответил Дьёдонне, — он мой друг.

— Сударь, — молодой человек, тронутый глубиной горя шевалье, протянул ему руку, — с той минуты как вы обратились ко мне, можете быть уверены, что ваш друг не будет оставлен заботой и вниманием. Во Франции французы друг для друга всего лишь соотечественники, за ее пределами — это братья.

— О Боже мой! Боже мой! Зачем он только поехал на этот корабль? Почему не послал меня? Если бы он меня отправил туда, то это я лежал бы сейчас больной, а не он; я умирал бы, а не Дюмениль.

Доктор едва ли не с восхищением смотрел на этого человека, который так просто предлагал свою жизнь Господу в обмен на жизнь того, кого он любил.

— Сударь, — сказал он ему, — повторяю вам, что я еще не окончательно потерял надежду. Это с такой же вероятностью, как и желтая лихорадка, может быть приступ острого гастрита, и если это острый гастрит, то кровопусканиями мы излечим его.

— Но кто этот пассажир, с которым он так хотел поговорить?

— Один из его друзей.

— У Дюмениля не было других друзей, кроме меня; так же как у меня нет другого друга, кроме него, — с грустью произнес шевалье.

— Однако они обнялись и расцеловались, как люди, которые счастливы встретиться вновь, — возразил доктор.

— А как зовут этого человека? — спросил шевалье.

— Барон де Шалье, — сказал доктор.

— Барон де Шалье, барон де Шалье… Я не знаю такого. Ах! Почему он не отправил меня переговорить с этим бароном де Шалье, будь он проклят?!

— Несомненно он собирался лично побеседовать с бароном, — намеренно отвечал доктор, — ибо, по всей видимости, не хотел, чтобы вы знали о предпринятом им шаге; поэтому я прошу вас ни слова ему не говорить о моей несдержанности, принимая во внимание, что в его состоянии малейшая неприятность может оказаться для него роковой.