Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

И только беззвучные слезы текли у него по щекам.

Дюмениль несколько мгновений смотрел на него с глубокой жалостью.

— Не плачь так, мой дорогой товарищ, мне потребуются все мои силы, чтобы преодолеть этот последний путь, как подобает мужчине и солдату… а твоя скорбь разрывает мне душу.

Затем с чисто военной твердостью он произнес:

— Мы должны расстаться в этом мире, Дьёдонне.

— Нет, нет, нет! — закричал Дьёдонне. — Ты не умрешь! Это невозможно!

— Однако именно к этому тебе следует быть готовым, милое мое взрослое дитя, — ответил больной.

— Я больше не увижусь с тобой! Я больше тебя не увижу! Нет, Бог не столь жесток! — воскликнул Дьёдонне.

— Если только я не увижу, что там, наверху, в порядке вещей переселение душ, — сказал, улыбаясь, капитан, — нам придется смириться с этим ужасным расставанием, мой бедный друг.

— Ах, Боже! Боже! — простонал Дьёдонне.

— Но должен признать, что это столь же невероятно, как и мое воскрешение.

— Переселение душ? — машинально повторил Дьёдонне.

— Если переселение душ существует, я буду на коленях умолять милосердного Бога вверить мне шкуру первой попавшейся собаки, и в этом облике, где бы я ни был, я разорву свою цепь, чтобы отыскать тебя.

Эта шутка, произнесенная на пороге вечности, не могла не пробудить мужества в сердце Дьёдонне, он поднял к Небу глаза и крепко обнял Дюмениля.

— Ну же, мужайся! — продолжал умирающий. — По правде говоря, из нас двоих именно ты выглядишь так, будто собираешься покинуть этот мир. И, пока у меня еще есть силы, позволь мне дать тебе один добрый совет: если можешь, оставайся здесь, хотя я и сомневаюсь, чтобы ты особо развлекался тут без меня.

— О нет! Нет! — вскричал шевалье. — Если случится такое несчастье и я тебя потеряю, я вернусь во Францию!

— Как хочешь, друг мой, в этом случае отвези туда мое тело; это отвлечет тебя в твоей скорби, и тебе будет казаться, что я еще не совсем покинул тебя; я родом из бедного провинциального городка, довольно унылого и довольно скучного, из Шартра; однако в Шартре похоронены мой отец, моя мать и моя сестра, которых я очень любил; у нас там есть фамильный склеп; там еще осталось пустое место, ты положишь туда мое тело и прикажешь замуровать дверь: я последний из нашей семьи. Завершив эту церемонию, удались от всех, веди жизнь старого холостяка; это значит — живи для себя, стань чревоугодником, люби желудком, но не отдавай больше никому свое сердце, даже кролику: его могут насадить тебе на вертел. Ах! Мой бедный Дьёдонне, тебе не по силам любить!

Дюмениль в изнеможении упал на подушку.

Через несколько минут он впал в забытье, сопровождавшееся бредом.

Но и в бреду только одна мысль, казалось, преследовала умирающего: мысль о переселении душ.

Он повторял: «Собака… хорошая собака… черная собака… Дьёдонне!»

И это доказывало, что последней мыслью его слабеющего рассудка было желание не расставаться со своим другом.

В это время вошел молодой врач; он вернулся ради очистки совести и потому, что обещал вернуться.

При первом же взгляде на капитана он понял, что все кончено.

Что касается Дьёдонне, то, услышав тревожное и сиплое дыхание, предсмертный хрип, предвестник последнего вздоха, он упал на колени, захлебываясь в рыданиях, в отчаянии кусая край простыни капитана и понемногу падая в оцепенение, из которого его вывели лишь следующие слова, произнесенные молодым доктором:

— Он умер!

Тогда он выпрямился, издал страшный крик; затем в неописуемом порыве горя бросился на тело капитана и обнял его так крепко и так тесно прижался к нему, что потребовалось применить силу, чтобы оторвать его.

К счастью, умирая, капитан поручил Дьёдонне исполнить его последнюю волю.

Он хорошо знал своего друга, когда говорил ему, что хлопоты, связанные с возвращением его тела во Францию, отвлекут шевалье, исполненного скорбью.

Одиночество — вот чего больше всего страшатся слабые натуры; лишь только избранные осмеливаются предаваться размышлениям, страдая; большая же часть людей, напротив, спешат распалить свое горе, как будто предчувствуя, что вслед за изнеможением тут же придет и умиротворение.

«Дофин», совершавший кругосветное плавание, во время которого на стоянке в Маниле на борт и была занесена желтая лихорадка, продолжал идти к берегам Франции, намереваясь обогнуть мыс Горн; он отплывал на следующий день.

Именно это и надо было шевалье; оставшись один, он возненавидел этот земной рай, где был так счастлив со своим другом.

Он написал письмо капитану «Дофина» с просьбой взять на борт его самого и гроб с телом его друга.

Молодой врач взялся уладить это дело; не стоит и говорить, что ему все удалось сделать без малейших трудностей.

Вернувшись в хижину, он застал Дьёдонне дающим объяснения местным плотникам, как изготовить гроб по французскому образцу.

На острове росло железное дерево, самое подходящее из всех древесных пород для такого сорта изделий.

Дьёдонне снял с шеи капитана ключик от дорожного сундучка, а поскольку капитан во время своей агонии неоднократно обращал свой взгляд к этому предмету, как бы поручая его шевалье, он повесил ключик себе на шею, счастливый, что может прижать к своей груди эту реликвию, оставшуюся ему от друга.

Затем он распорядился завернуть тело капитана в кусок самой белой материи, какую только можно было отыскать, собственноручно устлал дно гроба листьями пандана и банановой пальмы, положил тело на эту мягкую подстилку, которую женщины острова усыпали цветами, вынув их из своих волос и ушей, в последний раз поцеловал своего друга в лоб и велел забить крышку гроба.

При каждом ударе молотка его сердце обливалось кровью; но как ни просили его уйти, он оставался рядом с гробом до тех пор, пока не был забит последний гвоздь.

Тем временем наступила ночь.

Шлюпка с «Дофина» должна была забрать и мертвого и живого лишь на следующее утро, а поскольку хозяева хижины из-за распространенного среди местных жителей суеверия воспротивились тому, чтобы мертвое тело оставалось ночью под крышей их дома, Дьёдонне пришлось положить гроб под то апельсиновое дерево, к которому приходила спать Маауни в его первую ночь пребывания на острове.

Затем он расстелил свой матрас, одним концом положив его на гроб.

И, не переставая плакать, он лег спать; голова его покоилась на гробе капитана.

На следующий день он собрал все веши, принадлежавшие Дюменилю: одежду, оружие, трости и многое другое.

Главное место среди этих предметов занимал дорожный сундучок.

Но Дьёдонне чувствовал, что у него пока не хватает сил открыть этот сундучок; вероятно, в нем хранилось какое-то завещание, какие-то выражающие предсмертную волю распоряжения, которые могли бы разбить сердце шевалье.