Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Порой, когда он засыпал, сломленный усталостью и с отчаянием в сердце, с какой же тревогой приближался он утром к изголовью кровати и прислушивался к стесненному дыханию больной! Никогда он не испытывал такого полного удовлетворения, какое пришло к нему, когда он заметил, что пульс девушки, поначалу слабый и неровный, становится спокойнее и сильнее, что из ее глаз исчезает застывшая стеклянная пелена, делавшая тусклыми их блеск; что ее бледно-свинцовые губы приобретают свой розовый оттенок; и тогда с великой гордостью триумфатора и с самой неподдельной искренностью он задавал себе вопрос, как могут существовать люди, предпочитающие мелочные мимолетные наслаждения эгоизма пылким, несказанным радостям самоудовлетворенной души.

Он забывал, задавая себе этот вопрос, что в течение пятнадцати лет поклонялся эгоизму, превратив его в ту религию, которую он теперь предавал анафеме.

Все те долгие дни, что шевалье де ла Гравери провел у постели Терезы, не отвлекаясь от своих мыслей ни на что другое, кроме забот о больной, он часами размышлял о своем собственном положении и о положении девушки.

Леность его ума, его боязнь каких-либо неприятностей были так сильны, что в течение пятнадцати лет он ни разу не дал себе труда задуматься об этом.

Он хорошо помнил, что брат требовал доверенность, чтобы вести дело о разводе шевалье и его супруги; но это обстоятельство ни малейшим образом не могло ему объяснить, как Матильда решилась покинуть своего ребенка.

Со времени своих супружеских неудач шевалье, не в силах забыть, какую злую роль сыграл в них его старший брат, всегда испытывал сильнейшее отвращение при мысли о встрече с ним, и после своего возвращения во Францию он лишь изредка и при случае получал известия о нем и поэтому не решался обратиться к нему за разъяснениями о том, какова была судьба г-жи де ла Гравери после его отъезда.

Тереза выздоравливала очень медленно; после ужасного потрясения, которое холера вызывает в организме человека, его здоровье либо восстанавливается очень быстро (настолько, что происходит мгновенный возврат от болезни к здоровому состоянию, подобно тому, как ранее столь же внезапным был переход от здоровья к болезни), либо выздоровление затягивается, и тогда опасения за жизнь больного не исчезают ни на минуту.

Болезнь девушки оказалась именно такого рода.

Положение осложняла ее беременность, и Тереза все время была столь вялой и апатичной, что врач ежедневно советовал добряку-шевалье не причинять ей ни малейшего волнения ни при каких обстоятельствах, будучи уверен, что это волнение могло бы иметь для больной самые тяжелые последствия.

Однако Дьёдонне не терпелось расспросить Терезу: раз двадцать он начинал фразу, чтобы вызвать ее на откровенность, и каждый раз останавливался, что-то бормоча.

Наконец однажды молодая девушка с посторонней помощью смогла встать с постели; она сидела у окна в огромном кресле шевалье и с наслаждением (это свойственно всем больным) впитывала горячее и пронизывающее тепло солнечных лучей, падавших на нее, а легкий ветерок, пропитанный благоуханием роз в саду, ласково играл с несколькими прядями ее золотистых волос, выбившихся из-под маленького чепчика.

Время от времени она поворачивалась, чтобы взглянуть на г-на де ла Гравери, а тот, стоя позади нее и опершись двумя руками на спинку кресла, с любовью разглядывал ее; она же в ответ пожимала ему руку и целовала ее с восторженным чувством детской признательности; затем она вновь погружалась в глубокую и мечтательную задумчивость, ее взор блуждал по саду: в эту пору весь розарий был усеян тысячами цветов различных оттенков.

Шевалье склонился к девушке.

— О чем вы думаете, Тереза? — спросил он.

— Мой ответ покажется вам довольно глупым, господин шевалье, — отвечала девушка, — но я не думаю ни о чем, и, однако, мне доставляет удовольствие эта созерцательная мечтательность. Спросите меня, что я вижу, когда смотрю на небо, и я вам отвечу то же самое: я не вижу ничего, и тем не менее мой взор будет сосредоточен на самом величественном, самом прекрасном и самом непостижимом на свете; нет, я испытываю неописуемое блаженство, мне кажется, что я перенеслась в иной мир, по сравнению с тем, в котором жила до сих пор и в котором так много страдала. Там, куда я переношусь, все такое возвышенное, такое доброе и такое прекрасное!

— Дорогое дитя, — прошептал шевалье, вытирая слезу, блестевшую в уголке его глаза.

— Увы! — повернувшись к шевалье, с глубокой грустью продолжала Тереза, не видевшая этой слезы. — Зачем вы меня разбудили? Это счастье, как любые другие радости и наслаждения этого мира, всего лишь греза; но эта греза так сладка, а пробуждение так печально!

— Вас кто-то или что-то обидело, дитя мое? Находите ли вы недостаточным те заботы, какими окружают вас в этом доме? Говорите же! Вы должны были, однако, заметить, что желание видеть вас счастливой стало единственной моей целью в жизни.

— Значит, вы меня любите? — спросила девушка с очаровательным простодушием.

— Если бы вы не внушали мне искреннюю и глубокую привязанность, разве стал бы я для вас тем, кем я стал, или, вернее, тем, кем стараюсь стать, Тереза?

— Но как и за что вы меня любите?

Шевалье некоторое время помедлил с ответом.

— Вы напоминаете мне мою дочь, — промолвил он.

— Вашу дочь? — переспросила Тереза. — Вы ее потеряли, сударь? О! Мне вас жаль; я чувствую, что если Господь отнимет у меня дитя, которое он вложил в мое чрево, чтобы утешить меня в моих несчастьях, то ничего более не удержит меня в этом мире, ведь я смирилась с необходимостью остаться здесь, лишь мечтая о нежности и любви, и ею одарит меня в будущем это драгоценное крошечное существо.

Девушка впервые заговорила о своем положении, и она делала это с легкостью и непринужденностью, которые, не имея ничего общего с бесстыдством, все же показались г-ну де ла Гравери странными. Он счел нужным сменить тему разговора и подумал, что наступила благоприятная минута расспросить Терезу о ее прошлом.

— Так, значит, вы много страдали, бедняжка? — спросил он.

— О да! Я была очень несчастна, так несчастна, что часто спрашивала себя, неужели у бедных Бог тот же, что и у богатых. Я еще очень молода, не правда ли? Мне ведь даже не исполнилось еще и девятнадцати лет; но, увы, мне кажется, что нет такого несчастья, ниспосланного им на землю, какого бы я не познала.

— Но ваша семья?

— Моей семьей, по крайней мере той, что я знала, была бедная старая женщина, которая могла лишь страдать, как и я, и страдала вместе со мной. О! Она тоже исполнила свою задачу на этой земле.

— Это была… ваша мать? — с волнением спросил шевалье.