Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Господин де ла Гравери забрался в мальпост и, едва переводя дух, упал на переднее сиденье, в то время как Блек, которому его похититель предоставил свободу, встал перед ним на задние лапы, опершись передними о его колени, и, хотел того шевалье или нет, принялся лизать ему подбородок.

Оба офицера без возражений позволили шевалье де ла Гравери расположиться в мальпосте.

Лувиль, завернувшись в плащ и основательно устроившись в своем углу, даже сделал вид, что спит или притворяется спящим.

Грасьен, напротив, с вниманием, к которому примешивалось любопытство и беспокойство, следил за всеми движениями шевалье.

Казалось, молодой человек догадался, что за этой мирной наружностью скрывается враг тем более опасный, что этого нельзя было сказать, судя по его внешности.

Поэтому, едва шевалье уселся, как Грасьен пожелал продолжить разговор.

Но шевалье остановил его движением руки.

— Обождите, сударь, — сказал он, — пока я отдышусь и приду в чувство. Признаюсь, мне непривычны подобные испытания и переживания; вскоре мы с вами поговорим, ведь, похоже, вы этого желаете, но, возможно, это будет гораздо более серьезный разговор, чем вы того ожидаете. Черт! Пино оказал мне важную услугу, остановив свой дилижанс; я чувствовал, что силы уже почти оставляют меня, и уже предвидел ту минуту, когда мне пришлось бы выпустить ручку и упасть на дорогу. А это в моем возрасте не прошло бы бесследно.

— В самом деле, сударь, вы уже недостаточно молоды, чтобы предаваться подобным упражнениям.

— Сам я могу сказать такое о себе, сударь, но вам я не позволю делать мне подобные замечания, слышите вы?

— Ей-Богу, если вы не безумец, — вскричал Грасьен в ответ на этот выпад, — то тогда, по меньшей мере, вы занятный оригинал!

— Он сумасшедший, — проворчал Лувиль из глубины своего плаща.

— Сударь, — сказал шевалье, отвечая на замечание Лувиля, — с вами я не имею никакого дела и нисколько не желаю его иметь; по крайней мере в данную минуту лишь к одному господину Грасьену я имею честь обращаться и лишь одному ему я такую честь оказываю.

— О-о! — произнес Грасьен. — Похоже, вы меня знаете, сударь?

— Прекрасно знаю, и уже довольно давно.

— Но все же не со времен коллежа, надеюсь? — смеясь, спросил молодой человек.

— Сударь, — ответил шевалье, — я желал бы, чтобы вы в коллеже ли или где-то в другом месте получили бы такое же воспитание, как и я; вы тогда многое бы выиграли и в плане учтивости, и в плане нравственности.

— Браво, шевалье! — заметил, смеясь, Лувиль. — Ну-ка, проберите как следует этого негодяя.

— Я это сделаю с тем большим удовольствием и чистосердечием, сударь, что у вашего друга, несмотря на плохое воспитание, сердце осталось добрым и справедливым, и это мне дает некоторую надежду на успех…

— В то время как у меня…

— Я не стал бы пытаться исправлять сердце в большей степени, чем фигуру; полагаю, что и там и там укоренилась дурная привычка и что я прибыл слишком поздно.

— Браво, шевалье! — в свою очередь, воскликнул Грасьен, в то время как Лувиль, прекрасно понявший намек шевалье, делал вид, что безуспешно пытается разгадать смысл сказанного. — Браво! Это шпилька по твоему адресу, положи ее себе в карман!

— Да, если там еще есть место, — вставил шевалье.

— Ах, так! — сказал Лувиль, покручивая ус. — Уж не сели ли вы, случайно, в мальпост только для того, чтобы позубоскалить?

— Нет, сударь; я сел в него, чтобы серьезно поговорить; вот почему я прошу вас оказать мне любезность и не вмешиваться в нашу беседу, так как, повторяю вам это, у меня есть дело к господину Грасьену, вашему другу, а не к вам.

— Ну что же, значит, мне в таком случае придется беседовать с Влеком? — заметил Лувиль, пытаясь быть остроумным.

— Если желаете, можете говорить с Влеком, — ответил шевалье, — но сомневаюсь, что Блек вам ответит, ведь ему достаточно припомнить ваши добрые намерения по отношению к нему.

— Вот так-так! — сказал Лувиль. — Просто великолепно, теперь я еще к тому же и злоумышлял против Блека! Почему бы вам прямо сейчас не отвести меня в суд присяжных?

— Потому что, к несчастью, сударь, — ответил шевалье, — отравление собаки не считается в суде присяжных преступлением. Хотя, на мой взгляд, есть некоторые собаки, заслуживающие гораздо большего сожаления, чем некоторые личности.

— По правде говоря, Грасьен, — сказал Лувиль, силясь рассмеяться, — я уже начинаю по меньшей мере обижаться на тебя за то, что именно благодаря тебе этот господин удостоил нас чести составить нам компанию; и если б только наше путешествие, вместо того чтобы окончиться через пять или шесть часов, длилось бы два или три дня, можно было бы полагать, что к его концу мы стали бы с шевалье самыми лучшими друзьями на свете.

— В этом-то, — отвечал шевалье со свойственным ему добродушием, наполовину учтивым, наполовину насмешливым, — в этом-то и заключается разница между вами и мной: с каждым днем нашей совместной поездки моя симпатия к вам становилась бы все меньше и меньше, и я от всего сердца, не таясь, поздравляю себя, что это путешествие не продлится дольше запланированного срока.

— Тысяча чертей! — воскликнул молодой офицер, резко выпрямившись в своем углу. — Скоро ли вы перестанете, сударь, докучать нам вашими колкостями?

— Вот вы уже и сердитесь, — сказал шевалье, — и только потому, что я всего лишь чуть умнее вас. Рассудите сами, сударь, я в два раза старше вас; в моем возрасте вы, вероятно, будете столь же разумным, как и я, а может, даже и еще умнее; однако надо подождать. Терпение, молодой человек! Терпение!

— Это именно та добродетель, сударь, которой, похоже, в самом деле вам поручено научить нас; и должно быть, мы уже чувствуем в себе достаточное предрасположение к тому, чтобы постигнуть эту науку, раз смогли вынести ваши бредни — ими вы нас потчуете вот уже в течение десяти минут.

— Если сударь уже отдышался, — сказал Грасьен, — и желает наконец приступить к серьезному вопросу, недавно отложенному им из-за волнения, которое было вызвано преследованием кареты, — волнения, и я счастлив это отметить, не причинившего ему никакого вреда и не имевшего никаких других последствий, кроме того, что сделало его излишне многоречивым и подняло его дух, — то я с удовольствием готов его выслушать.

— Черт возьми! Господа, я полагаю, вы не откажетесь проявить снисходительность по отношению к старику и простите несдержанность его речей. В моем возрасте язык — это единственное оружие: им не только не перестаешь владеть, но, напротив, все больше и больше совершенствуешь свое мастерство в обращении с ним; поэтому не стоит слишком уж меня упрекать за то, что я с охотой пользуюсь им.