Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Ну что же, пусть будет так, но объяснитесь же, сударь, — сказал Лувиль. — Нам сейчас меняют лошадей, и предупреждаю, каким бы интересным ни было то, что вы нам собираетесь поведать, я вовсе не намерен, что касается лично меня, пожертвовать ради вашего рассказа чудесным добрым сном, которым наслаждаешься, когда тебя так сладко укачивает. Дилижанс — единственное устройство, напоминающее мне мое детство; перестук колес усыпляет меня так же, как когда-то усыпляла песня моей кормилицы. Что же, посмотрим, о чем пойдет речь.

— Об одном очень серьезном и одновременно весьма пустяковом, ничтожном деле, господа; об одном из тех приключений, что, как правило, для гарнизонного ловеласа имеют всегда приятную развязку, хотя очень часто они влекут за собой отчаяние, нищету или даже самоубийство. Речь идет об обольщении, — я выбрал самое мягкое слово, — в котором повинен господин Грасьен.

Грасьен вздрогнул; возможно, он собирался ответить, но Лувиль не дал ему этой возможности, опередив его.

— А вы что, взяли на себя обязанность исправлять ошибки моего друга? — сказал он. — Это прекрасная роль, и за нее вы непременно получите достойное вознаграждение, если жертва хоть мало-мальски обладает чувством признательности; со времен Дон Кихота эта роль несколько вышла из употребления, но вы вдохнете в нее новую жизнь, браво!

— Я уже имел честь объяснить вам, сударь, что я не имею и никоим образом не хотел бы иметь дела с вами. Я говорю с господином Грасьеном. Что за черт! Если он смог обойтись без вашего посредничества, когда совершал эту ошибку, то полагаю, что он не нуждается в вас и теперь, когда речь идет всего лишь о том, как ее исправить.

— А кто вам сказал, сударь, что в этой истории я не был его советчиком?

— Это никоим образом меня бы не удивило; но в этом случае мне еще больше жаль вашего друга.

— Почему же?

— Потому что он будет второй жертвой ваших дурных наклонностей.

— Сударь, покончим с этим! — сказал Грасьен. — Кто эта достойная особа, обольщенная мною, в чем вы меня обвиняете?

— Речь идет всего-навсего, сударь, о той молодой девушке, которую вы только что упомянули, о хозяйке Блека, о Терезе, наконец!

Грасьен несколько мгновений оставался безмолвным, затем пробормотал:

— Итак, что же вы собираетесь потребовать у меня от имени Терезы? Говорите же, сударь.

— Да жениться на ней, черт возьми! — вскричал Лувиль. — Этот господин, который производит на меня впечатление серьезного человека, не стал бы так себя утруждать ради меньшего! Так как же, Грасьен, ты готов повести к алтарю мадемуазель Терезу? Что же, напиши полковнику, попроси разрешения у своего отца и у министра, и давай спать! Ведь теперь, когда мы знаем, чего желает этот господин, это самое лучшее, что мы можем сделать.

— Вы, сударь, сами прекрасно сознаете, — продолжал Грасьен, которому вмешательство его друга вернуло некоторую уверенность, — что все это не может быть не чем иным, как шуткой. Конечно же, я готов выполнить по отношению к Терезе мой долг благородного человека, но…

— Но вы начали с того, что пренебрегли им, — заметил шевалье де ла Гравери.

— Как так?

— Вне всякого сомнения: разве первый долг того, кого вы называете благородным человеком, а я бы назвал порядочным человеком, не состоит в том. чтобы дать ребенку свое имя?

— Как? — вскричал Грасьен. — Тереза?..

— Увы, господин Грасьен, — продолжал шевалье, — это одно из наименее печальных последствий изящной развязки, о которой я вам только что говорил.

— Даже если бы такое и произошло, то что, по-вашему, он должен был бы сделать в этом случае? — вновь вмешался Лувиль. — Неужели, вы считаете уместным, чтобы за каждым полком следовал бы эскадрон кормящих матерей? Мы переехали на новые квартиры: что поделаешь! Действительно, это несчастье. Пусть красотка поищет себе утешителя среди уланов, пришедших вслед за нами; она достаточно мила, и ей не придется искать слишком долго.

— Вы разделяете те чувства, которые только что выразил ваш друг? — спросил шевалье у Грасьена.

— Не совсем, сударь. Лувиль из дружбы ко мне зашел слишком далеко. Не отрицаю, я виноват, очень сильно виноват перед Терезой, и я бы многое отдал, чтобы она никогда не встречалась на моем пути; я готов, повторяю вам это, сделать все от меня зависящее, чтобы облегчить ее положение; но вам придется удовольствоваться этим обещанием; вы светский человек, сударь, и вы прекрасно сознаете, насколько подобный союз был бы несовместимым с общественными обязанностями человека моего положения, чтобы и дальше настаивать на нем.

— Вот в этом вы ошибаетесь, господин Грасьен: я буду настаивать, и я еще достаточно хорошего мнения о вас, чтобы надеяться, что мои просьбы не будут напрасными.

— В таком случае позвольте мне вам ответить, сударь, что то, о чем вы просите, невозможно.

— Нет ничего невозможного, господин Грасьен, — продолжал настаивать шевалье, — когда человек стоит перед лицом долга. Я кое-что об этом знаю; я, который говорит вам об этом. Послушайте, несколько лет назад я не мог без содрогания выносить вид обнаженной шпаги; выстрел из ружья или пистолета заставлял меня вздрагивать; я в испуге бежал от всего, что грозило нарушить размеренный ход моей жизни. И вот я здесь, с вами, в такое время еду в этом скверном дилижансе, сидя спиной к дороге, что, сознаюсь, мне особенно неприятно, и все это вместо того, чтобы мирно спать в своей уютной постели; но я готов вынести еще больше, и все это потому, что меня позвал мой долг. Вы молоды, сударь, и вам по силам бестрепетно преодолеть множество других препятствий.

Грасьен собирался что-то ответить, но Лувиль не дал ему на это времени.

— Послушайте, дорогой мой, — обратился он к шевалье де ла Гравери, — но вы сошли с ума, если только не… Ну, да, слушайте, вот он, выход. Раз замужество мадемуазель Терезы кажется вам столь неотложным делом; раз, на ваш взгляд, необходимо, чтобы у ребенка было имя, почему бы вам самому не жениться на матери и не признать ребенка своим?

— Если бы существующие препятствия — я вправе вам не сообщать о них, — не запрещали бы мне подобные мысли, то после отказа господина Грасьена я только и думал бы об этом.

— Тысяча чертей! Вы человек старомодный! — заметил Л увил ь.

— Извините, сударь, — сказал Грасьен, — только что вы отметали все препятствия и вот теперь ссылаетесь на одно из них. Почему же вы имеете на это преимущественное право, почему эта монополия принадлежит только вам?

— Предположим, есть две причины: или я уже могу быть женат, или же очень близкая степень родства связывает меня с Терезой; ведь ни в том, ни в другом случае я не могу стать ее мужем?

— Согласен.

— В то время как вы холостяк и человек, никак не связанный, по крайней мере кровными узами, с этой молодой девушкой.