Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Тереза бросилась на колени перед кроватью Грасьена, взяла в свои ладони уже холодеющие руки умирающего и, рыдая, прижала их к своим губам.

Почувствовав это пожатие, Грасьен собрался с силами и попытался с благодарностью улыбнуться своей печальной невесте.

В это время в комнату вошел служащий, ведающий актами гражданского состояния, а вслед за ним вошли священники, за которыми перед этим посылали слуг.

Первый приступил к официальному бракосочетанию двух супругов.

Затем священник и его помощники, надев свои священнические одежды, начали религиозную церемонию венчания.

В этой комнате разыгрывалось поистине величественное действо.

Повсюду были признаки смерти: белье в пятнах крови, разбросанное по ковру, аптечка и хирургические инструменты на предметах мебели; люди с бледными и удрученными лицами, сидящие по углам или стоящие вокруг кровати; среди всего этого звуки рыданий Терезы, прерывающие монотонное бормотание священника, который читал молитву, и заглушающее все происходящее пронзительное свистящее дыхание раненого; наконец, лица двух супругов: одним из них была эта бедная девушка, едва оправившаяся после ужасной болезни, которую ей удалось побороть; изнемогая от пережитого волнения, она, казалось, продолжала жить лишь для того, чтобы сохранить жизнь ребенку в своем чреве; другой, обручаясь с молодой женщиной, одновременно обручался и со смертью, и брачным ложем ему должен был служить гроб, — все это, освещенное дрожащим светом нескольких восковых свечей, составляло необычайно волнующую картину.

На вопрос священника, согласен ли Грасьен взять в жены Терезу, тот ответил "да" так ясно и так отчетливо, что его расслышали и в другом конце комнаты; затем, подперев руками голову, он, казалось, с тревогой стал ждать ответа Терезы на тот же самый вопрос.

В ту минуту, когда совершающий богослужение произнес слова, скрепляющие перед Богом супружеский союз, Грасьен откинул голову на подушку, его рука нежно пожала руку Терезы, которую священник вложил в его ладонь; затем, отыскав глазами г-на де ла Гравери, стоящего на коленях в изножье кровати и страстно возносившего Господу свои молитвы, он чуть слышно произнес слабеющим голосом:

— Вы удовлетворены, сударь?

Но усилие, предпринятое им, чтобы ответить "да" и чтобы обратиться с этим вопросом к шевалье, истощили силы раненого. Конвульсивная дрожь сотрясла его тело; остатки румянца на его щеках и блеска в глазах окончательно исчезли.

— Сударыня, — сказал священник, — если вы хотите принять последний вздох вашего мужа, то это время наступило.

Молодая женщина припала к телу Грасьена, но, прежде чем ее губы коснулись губ раненого, его душа простилась с телом.

Грасьен издал последний вздох.

Блек, забытый всеми, протяжно и заунывно завыл, и от этого воя у присутствующих дрожь пробежала по жилам.

Шевалье де ла Гравери долго не приходил в себя от страшного потрясения, вызванного этим несчастьем и предшествовавшими ему событиями.

Лишь другие заботы, другие волнения помогали ему отвлечься от того, что произошло.

Госпожа баронесса д’Эльбен стала матерью, и для столь впечатлительного сердца, каким было сердце шевалье, рождение нового существа — а это был мальчик — не было заурядным переживанием.

Он одновременно занимался и выбором кормилицы и заботами о здоровье роженицы и ее ребенка; и ему как будто не хватало этих хлопот, его воображение, по всей видимости, стремившееся наверстать то время, что оно провело в оцепенении, открывало перед ним сразу младенчество, детство, отрочество и период возмужания ребенка. Шевалье размышлял о тех средствах, что он употребит, чтобы уберечь от возможных опасностей в жизни это бедное крошечное существо, у которого еще не прорезались зубки.

Однажды, когда Тереза уже поправлялась, шевалье настоял, чтобы она его сопровождала в его традиционной прогулке, прерванной столькими событиями.

Баронесса д’Эльбен ни в чем не могла отказать такому нежному и такому заботливому отцу и с радостью на это согласилась.

Шевалье отвел ее на скамейку на валу Ла-Куртий; здесь в прежние времена он ежедневно подолгу сидел, любуясь пейзажем.

Он сел первым, усадил справа от себя Терезу, слева кормилицу; затем, поместив у себя между коленями Блека, он сказал:

— Подумать только, господин Шалье полностью отрицает, что под этой черной шкурой скрывается Дюмениль… И однако же это именно он все устроил!

— Нет, отец, — ответила, улыбаясь, молодая женщина, — причиной всему те кусочки сахара, что вы клали в ваш карман.

Шевалье несколько минут пребывал в молчании, устремив свой взор на два величественных шпиля собора: на каждом из них, скрываясь в облаках, возвышался крест из бронзы и из золота.

— Конечно, — воскликнул он, показывая на Небо, — гораздо легче думать, что все случившееся произошло по воле того, кто находится там на Небесах… Но в любом случае ты нам помог, мой бедный Блек!

И, целуя спаниеля в нос, он тихо добавил:

— Мой дорогой Дюмениль!

В это время добропорядочные жители Шартра, праздно гуляющие на валах, наблюдали за шевалье и обменивались впечатлениями:

— Посмотрите-ка на господина де ла Гравери, он прямо весь сияет!

— Охотно верю! Не в состоянии больше ублажать свой желудок — трюфели больше не поступают, омаров также не найти, — он как раз вовремя предался новому греху, чтобы заменить им старый…

— Как вы осмеливаетесь говорить подобное! Ведь утверждают, эта молодая женщина — его дочь.

— Его дочь! И вы этому верите? О! Вы слишком доверчивы, моя дорогая! Вы даже не подозреваете, какие они повесы, эти старые волокиты прежнего порядка!

Мы просим у наших читателей позволения сопроводить их в Шатодён.

Я уже слышу несколько голосов парижан, робко спрашивающих: "А что такое Шатодён?"

Шатодён, сударыни, — по нежности голоса я догадываюсь, что вопрос этот задают мне в особенности представительницы женского пола, — Шатодён, сударыни, это древняя столица графства Дюнуа в Босе; и, чтобы опередить всяческие расспросы, сразу же скажу вам, что Бос, включающий области Шартрен, Дюнуа и Вандомуа, — край весьма невзрачный, но только, поймем друг друга правильно, невзрачен он для поэтов, художников и прочих мечтателей, презирающих вложение капитала в землю, тогда как, напротив, для тех, кто всем видам Швейцарии, Тироля и Пиренеев предпочитает зрелище плодородных почв, богатых урожаев, тучных полей люцерны, всего того, что образует однообразие горизонта, составленного из желтых и зеленых квадратов, — для таких людей, охотно с этим согласимся, Бос — прекраснейшая из всех земель.