Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Услышав эти слова, шевалье бросился в объятия молодого человека и, изнемогая от волнения, лишился чувств.

Когда он пришел в себя, Анри, секунданты раненого и сам раненый были уже далеко; шевалье остался в обществе г-на Шалье, похлопывающего его по ладоням, и Блека, лизавшего ему лицо.

Когда г-н де ла Гравери вернулся в гостиницу "Лондон", ему сообщили, что Тереза уже приехала и ждет шевалье в его комнате.

Волнение шевалье было так велико, что ему недостало мужества рассказать девушке о событиях, столь круто изменивших ее жизнь.

Он сообщил г-ну Шалье все, что тому необходимо было ей сказать, и втолкнул его в комнату, а сам остался ждать за дверью.

Тереза была сильно удивлена, увидев, как в комнату вместо г-на де ла Гравери вошел неизвестный ей человек, но г-н Шалье поторопился ее успокоить; к тому же, Блек, учуявший свою юную хозяйку, последовал за негоциантом и теперь всячески ласкался к Терезе.

Но лишь только девушка узнала об опасности, которой ради нее подвергался г-н де ла Гравери, она в страшном волнении вскричала:

— О мой отец! Мой милый добрый отец! Где же вы?

Шевалье не мог устоять перед этим призывом.

Открыв дверь, он бросился в объятия своей дочери и, покрывая ее лоб поцелуями, прижал Терезу к своей груди.

— Черт возьми! — воскликнул он, освободившись из ее объятий. — Вот она плата за все то, что я сделал для тебя, дитя мое. О! Что за счастье увидеться и обняться вновь, после того, как мы были буквально на волосок от того, чтобы навсегда потерять друг друга! Нет, черт побери! Ничто на свете не может сравниться с этим счастьем.

Затем шевалье внезапно остановился, словно испугавшись самого себя, и добавил:

— Бог мой! Похоже, мне уже пора стать самим собой; вот уже два дня я ругаюсь, точно какой-нибудь безбожник; со мной никогда такого не было, даже, когда я был страшно сердит на Марианну. Проклятье! Добрая канонисса меня и не узнала бы сейчас!

— Дорогой отец, — сказал Тереза, снова обнимая и целуя шевалье, — дорогой отец, никогда, даже в моих самых честолюбивых мечтах, я не осмеливалась бы желать того, что происходит сейчас со мной.

Затем мысли ее приняли несколько иной оборот.

— Увы! — промолвила она. — Значит, моя бедная матушка умерла! О! Мы часто будем вспоминать о ней, не правда ли?

Господин Шалье бросил на шевалье взгляд, исполненный беспокойства и сострадания.

Но того, казалось, ничуть не взволновала просьба, высказанная девушкой.

— О! Конечно же, мы будем ее вспоминать, — ответил он. — Она была так добра, так красива, ты вылитый ее портрет, дитя мое. А если бы ты знала, каким счастливым она меня сделала во времена моей молодости! Сколько прелестных воспоминаний она мне подарила о том времени, которое так далеко ушло от нас, но навсегда запечатлелось в моем сердце.

— Значит, она тоже была несчастна?

— Увы, да, моя дорогая малютка. Но что поделаешь! — добавил со вздохом шевалье. — Я был молод и не всегда поступал разумно.

— О! Это невозможно, отец! — вскричала Тереза. — Я могу поклясться, что если моя мать была несчастна, то вашей вины в этом не было.

— Знаете ли вы, что у вас золотое сердце? — прошептал г-н Шалье на ухо шевалье де ла Гравери.

— Вот еще! — подхватил тот. — Мое сердце, мое сердце… Я сердит на него! Если бы оно не было таким ленивым и таким трусливым, то вот уже восемь лет я бы ласкал у себя на коленях это драгоценное крошечное создание. Как должно быть это хорошо, друг мой, когда тебя обнимает и целует девятилетняя девочка, вся белокурая и розовая! — Вот это счастье, которого лишил меня мой эгоизм.

В эту минуту вошел служащий гостиницы и сообщил г-ну де ла Гравери, что на лестнице его ждет молодой человек, тот самый, кто уже приходил сегодня утром.

Шевалье быстро вышел.

Действительно, это был Анри.

— Тереза здесь, — сказал ему г-н де ла Гравери. — Вы хотите ее увидеть?

— Нет, сударь, — отвечал Анри. — Это было бы неприлично как для нее, так и для меня. Я даже не буду присутствовать на церемонии бракосочетания. Мой отец, которому я рассказал обо всем случившемся и который дал свое согласие на это слишком запоздалое искупление вины, мой отец будет представлять нашу семью подле моего несчастного брата.

Но Тереза услышала чей-то голос, и, благодаря сверхъестественному чутью, порождаемому глубокой и сильной страстью, она узнала голос Анри.

И прежде чем г-н Шалье смог бы воспротивиться ее намерению, прежде чем он даже смог бы о нем догадаться, она распахнула дверь и, бросившись в объятия молодого человека, произнесла:

— О! Анри, Анри, ты ведь знаешь, что я уступила лишь тебе.

— Я знаю все, моя бедная Тереза, — промолвил Анри.

— Ах! Почему ты меня покинул! — чуть слышно сказала девушка.

— Увы! Я жестоко поплатился за мою слабость, — ответил Анри. — Но встретим, как подобает, наше несчастье, Тереза. Скоро вы станете моей сестрой. Останемся же достойны — и вы, и я, тех новых уз, что вскоре соединят нас. Позвольте мне откланяться и удалиться.

— Не покидайте меня в такую минуту, Анри, я вас умоляю! Останьтесь рядом со мной до тех пор, пока новые клятвы не разлучат нас вторично.

Анри, тоже безумно страдавший от того, что должен расстаться с Терезой, не нашел в себе сил устоять перед ее мольбой и безропотно согласился проводить ее к своему брату.

Каким бы болезненным ни был для него этот путь, Грасьен настоял, чтобы его перевезли в Париж.

Его положили в особняке в предместье Сент-Оноре.

Шевалье, Тереза, Анри и г-н Шалье застали его отца, г-на д’Эльбена, и двух офицеров, что были секундантами, у кровати раненого.

Вызвали хирурга, и он стал оказывать ему помощь.

Грасьен лежал на диване; поддерживаемый подушками, он занимал почти вертикальное положение, чтобы помешать крови скапливаться в легких.

Он был бледен, однако в его глазах было выражение спокойствия и безмятежности, прежде полностью отсутствовавшее в его взгляде.

Увидев вошедшую Терезу, тоже сильно побледневшую и изменившуюся под влиянием беременности, поддерживаемую с одной стороны Анри, а с другой — шевалье, Грасьен медленно вынул свои руки из-под одеяла, испачканного кровью, и сложил их, как будто прося прощения у девушки.

Его дыхание было таким прерывистым и стесненным, что каждое слово давалось ему с большим трудом.

Вместо него взял слово граф д’Эльбен:

— Мой сын страшно виноват по отношению к вам, мадемуазель; и он понес вполне справедливое возмездие, но как оно жестоко! Соблаговолите простить его и облегчите своим состраданием последние минуты моего несчастного сына.