Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

В другие, более спокойные времена литературное, моральное, психологическое наследие Монтеня рассматривалось с иной точки зрения. По-ученому велись споры о том, был ли он скептиком или христианином, эпикурейцем или стиком, философом или Amiiseur [266] Здесь: шутником, забавником (фр.). , писателем или всего лишь гениальным дилетантом. В докторских диссертациях и статьях старательно анатомировались его взгляды на воспитание и религию.

Меня же трогает и занимает в Монтене сегодня только одно: как он, во время, подобное нашему, сохранил себя внутренне свободным и как мы можем в его опыте, читая Монтеня, найти себе поддержку. Я вижу в нем патриарха людей независимого образа мыслей, ангела-хранителя и друга каждого homme libre [267] Человека свободы (фр.). на земле, лучшего учителя в этой новой и все же в самой древней и вечной науке — сохранить самого себя. Немногие люди на земле более честно и более ожесточенно, чем он, боролись за то, чтобы сохранить свое сокровеннейшее «я», свою essence [268] Сущность (фр.). чистой, свободной от влияния мутной и ядовитой накипи, и немногим удалось сберечь это сокровеннейшее «я» от своего времени на все времена.

Эта борьба Монтеня за сохранение внутренней свободы, вероятно, самая обдуманная и самая упорная из тех, что человек духа когда-либо вел, внешне не содержит в себе ничего патетического или героического. Лишь с натяжкой можно было бы отнести Монтеня к ряду писателей или мыслителей, которые своим словом боролись за «свободу для человечества». У него нет ничего от громыхающих тирад и прекрасного порыва Шиллера или лорда Байрона, ничего от агрессивности, например, Вольтера. Он улыбнулся бы, скажи ему кто-нибудь, что он желает распространить что-то из своих мнений, хотя бы идею внутренней свободы, на другого человека, или даже на многих людей, а профессиональных улучшателей мира, теоретиков и торговцев в разное. убеждениями он ненавидел до глубины души. Он прекрасно знал, как неимоверно трудно сохранить в себе внутреннюю независимость. И поэтому его борьба ограничивается исключительно обороной, защитой тех глубинных укреплений, которые Гёте именует «цитаделью», и в которую ни один человек не разрешает войти другому. Тактика Монтеня заключалась в том, чтобы остаться как можно менее заметным и в поисках дороги к самому себе пройти по жизни как бы в шапке-невидимке.

У Монтеня нет, собственно, того, что обычно именуется биографией. Он никогда ни у кого не вызывал возмущения, так как не протискивался по службе вперед и не искал ни слушателей своих мыслей, ни во всем с ним соглашающихся. Внешне он казался бюргером, должностным лицом магистрата, супругом, католиком, формально выполняющим все возложенные на него обязанности.

Для окружающего мира он принял защитную окраску — незаметность, чтобы в своем внутреннем мире во всех оттенках развернуть игру красок своей души, чтобы иметь возможность размышлять. Одолжить себя он был готов в любое время, отдать же себя — никогда. Всегда, в любом проявлении он сохранял лучшее, настоящее своей сущности. Пусть другие ораторствуют, собираются толпами, горячатся, поучают и демонстрируют свою силу, пусть мир идет своим безрассудным и путаным путем, его заботило лишь одно: сберечь здравомыслие в своем понимании этого слова, остаться человечным во времена бесчеловечности, свободным, когда все вокруг находятся в плену иллюзий. Пусть смеются над ним, считая его равнодушным, нерешительным и трусливым, пусть удивляются тому, что он не домогается должностей и званий. Даже самые близкие ему люди, те, кто знал его, не подозревали, с какой выдержкой, с каким умом и гибкостью он трудился в тени над решением поставленной перед собой задачи: не просуществовать отмеренное ему время, а прожить свою собственную жизнь.

Этот, казалось бы, бездеятельный человек совершил беспримерное деяние. Сохранив и описав себя, он сохранил в себе человека in mice [269] Букв.: в орехе, т. е. сжато, вкратце (лат.) , обнаженного, вневременного человека. И если все другое, созданное в его столетие — теологические трактаты, философские рассуждения и сочинения, — кажется нам чуждым и устаревшим, он и через три сотни лет остался нашим современником, навсегда человеком нынешнего дня, его борьба остается самой актуальной на земле.

Сотни лет спустя, листая страницу за страницей Монтеня, испытываешь чувство: nostra res agitur [270] Здесь: это о нашей жизни (лат.) , чувство, что здесь продумано, сказано лучше, чем это смог бы сказать я, о том, что является сокровеннейшей тревогой моей души в мое время. Здесь присутствует некто, двойник моего «я», здесь исчезает дистанция между тем временем и нашим столетием. Не книга со мной, не литература, не философия, а человек, которому я брат, человек, дающий мне советы, утешающий меня, человек, которого я понимаю и который понимает меня.

Едва беру я в руки «Опыты», и сразу же в полутемном помещении исчезает печатный текст. Кто-то дышит рядом, кто-то живет рядом со мной, посторонний вошел ко мне, и он уже не посторонний, а некто, кого я считаю близким, своим другом. Четыре сотни лет развеялись как дым: это не Seigneur de Montaigne, gentilhomme de la chambre [271] Сеньор Монтень, член Палаты (фр.). Сеньор — в Западной Европе феодал, обладающий правом собственности на землю. — Примеч. пер. , живший во времена какого-то безвестного короля Франции, не владелец замка в Перигоре: он снял белое гофрированное жабо, отложил в сторону остроконечную шляпу, шпагу, он снял с шеи цепь с высоким орденом Св. Михаила. Не бургомистр Бордо посетил меня, не писатель. Друг пришел дать мне советы, рассказать о себе.

Иногда в его голосе звучат нотки печали о бренности нашей человеческой сущности, ограниченности нашего разума, об узколобости наших вождей, об абсурдности и жестокости нашего времени, той благородной печали, которой его ученик Шекспир так незабываемо наделил свои любимые образы — Гамлета, Брута, Просперо.

Но вот я опять слышу его смешок: почему ты принимаешь все это так близко к сердцу? Зачем оспаривать бессмысленность и жестокость твоего времени, почему склоняешься перед ним? Ведь все это лишь едва задевает тебя, не проникает в твое сокровенное «я». Внешнее ничего не может у тебя отнять, ни в чем не может расстроить, смутить тебя, пока сам ты не позволишь ему сделать это: «L’homme d’entendement n’a rien à perdre» [272] Понимающему, ладящему с другими человеку терять нечего (фр.). .

И пока ты уклоняешься от участия в преходящих событиях, они бессильны что-либо сделать с тобой, пока ты сам сохраняешь свою ясность, безумие времени — не настоящая беда. И даже самые скверные твои переживания, кажущиеся унижения, удары судьбы, ведь ты чувствуешь их лишь тогда, когда не можешь принять их с нужной твердостью, ибо кто иной, как не ты, даешь им оценку, определяешь их значимость, оделяешь их радостью и болью? Никто и ничто не может ни возвысить, ни унизить твое «я», кроме тебя самого, человек, оставшийся внутренне твердым и свободным, легко выдерживает даже тяжелейшее давление извне.