Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Однако, листая этот брачный контракт на хрупком, ломком пергаменте, просматривая заметки архивариуса, открываешь, что аристократизм Луппе де Вильенэв столь же молод, как и аристократизм Монтеней, используя выражение Казановы, он так же самовластно извлечен из алфавита, как и аристократизм Эйкемов.

Почти в то же время, когда рыботорговец Рамон Эйкем, как раз за сто лет до рождения Монтеня, выбравшись из презираемого обществом мира буржуа, встал на первую ступень рыцарского мира, подобный же шаг делает богатый испанский еврей из Сарагосы, Моше Пакагон, он крестится, чтобы отделиться от объявленных вне закона евреев. И так же, как Эйкемы, чтобы скрыть свое происхождение от детей и соседей, после крещения он выбирает себе испанское, рыцарски звучащее имя Гарсиа Лопес Вильянуова.

Его сильно разветвленная семья переживает обычные судьбы, складывающиеся в годы испанской инквизиции. Некоторым из этих новообращенных христиан удается выжить. Они станут советниками при владетельных особах, банкирами, других, менее ловких или менее удачливых, сожгут как маранов [275] Мараны — евреи или мавры, принимавшие в Испании и Португалии по расчету или по принуждению католичество. — Примеч. пер. на кострах инквизиции. Наиболее же осторожные из них вовремя эмигрируют из Испании, не дожидаясь, когда испанская инквизиция станет под лупой исследовать их аристократическое христианство.

Некоторые из семьи Лопеса де Вильянуова переселятся в Антверпен и станут протестантами. Другие — католическая линия — осядут в Бордо и Тулузе, где фамилия приобретет французское звучание и для дальнейшего сокрытия своего происхождения станет Луппе де Вильенэв.

Между Вильенэв и Монтенями, или, вернее, между Эйке-мами и Пакагонами, были деловые отношения. Последнее и самое счастливое для всего мира деловое соглашение было совершено между двумя семействами 15 января 1528 года, когда Пьер Эйкем сочетался браком с Антуанеттой де Вильенэв, принесшей в дом супруга приданое — тысячу золотых экю. Позже Монтень назовет это приданое сравнительно небольшим, что даст некоторое представление о тогдашнем состоянии Эйкемов.

Мать-еврейку, с которой Монтень будет жить свыше полустолетия в одном доме и которая переживет своего знаменитого сына, Монтень в своих работах и письмах ни разу не упоминает. О ней ничего не известно, кроме того, что она до смерти своего мужа, которому подарила пятерых детей, управляла хозяйством аристократического дома и могла, таким образом, с гордостью написать в своем завещании: «Известно, что я на протяжении сорока лет работала в доме де Монтеня, моего мужа, так что вследствие моих стараний, моих забот и ведения домашнего хозяйства указанный дом стал богаче, лучше и расширился».

Более нам о ней ничего не известно, и это отсутствие упоминаний матери в произведениях Монтеня часто объясняют тем, что он хотел скрыть свое еврейское происхождение. При всем своем интеллекте Монтень был подвержен злосчастному тщеславию аристократа: так, например, в своем завещании он указал, чтобы погребли его возле могил его предков, тогда как в действительности в замке Монтень погребен был лишь его отец.

Но так же, как и свою мать, Монтень — за исключением лишь одного уведомления — не упоминает ни в своих письмах, ни в произведениях ни свою дочь, ни свою жену. Его взгляды формировались античностью, а древние женщин в духовной области во внимание не принимали. Мы не знаем также ничего об особенных привязанностях или проявлениях антипатии внуков Эйкемов к внукам Моше Пакагона. Два мощных импульса породила Природа. Их слияние дало миру великого Монтеня. В нем все противоположное, что было в рыбаках Гасконии и в еврейских маклерах, растворилось, сплавилось, дало совершенно новые качества.

Не прибегая к искусственным построениям, невозможно определить, чем Монтень обязан одной линии, чем — другой. Можно сказать лишь: вследствие этого брака предопределено было родиться человеку середины, человеку связей, беспристрастно, без каких-либо предвзятостей смотрящему на мир, «libre penseur» и «citoyen du monde» [276] Свободному мыслителю и гражданину мира (фр.). , свободомыслящему, исповедующему терпимость, сыну и гражданину не одной расы, не одной отчизны, а гражданину мира.

В аристократическом имени неосознанно реализуется воля сохранить себя, передать себя от поколения к поколению. Для первого человека, имеющего титул Seigneur де Монтень, потерявшего двух дочерей, умерших вскоре после своего рождения, появление на свет в последние дни февраля 1533 года страстно ожидаемого первого сына было гордым возвещением, что ему, Пьеру де Монтень, суждено стать главой некоего, в будущем знаменитого, рода.

С первого часа рождения Мишеля отец предрек сыну высокое предназначение. Подобно тому как он сам по образованию, культуре и общественному положению обогнал своего отца, и этот сын также должен превзойти его. За двести пятьдесят лет до Жан-Жака Руссо, за триста лет до Песталоцци, в середине шестнадцатого века в уединенном замке Гасконии внук рыботорговца и бывший солдат приступил к воспитанию своего сына, как к решению хорошо продуманной задачи.

Он приглашает своих ученых друзей-гуманистов и советуется с ними относительно того, как наилучшим образом в смысле человеческом и общения с окружающим миром приступить к воспитанию ребенка. Выбираются методы во многом соответствующие новейшим современным взглядам.

И уже само начало ошеломляет. Вместо того чтобы, как было принято в аристократических домах, отлученного от материнской груди сосунка передать на попечение кормилице, его удаляют из замка и отдают людям низкого сословия, в семью бедного дровосека, в крохотную деревушку, принадлежащую синьории Монтень. Отец хочет этим не только воспитать ребенка «в простоте и непритязательности», а надеется, что его сын в таких условиях вырастет физически крепким, он хочет — по тогдашним представлениям, в почти непонятном демократическом порыве, — чтобы сын «узнал народ, познакомился с участью простых людей, нуждающихся в нашей поддержке».

Вероятно, до того, как Пьер Эйкем получил титул аристократа, он на себе испытал высокомерие людей привилегированных классов. И вот он хочет, чтобы его сын с самого начала не чувствовал себя принадлежащим к «верхушке» общества, а с самых ранних лет учился бы «общаться с людьми, подающими нам руку, а не с теми, кто показывает нам спину».

По-видимому, спартанские условия жизни в избушке бедного углежога были для Монтеня весьма полезны, и он пишет, что еще ребенком привык к простой пище и что кондитерским изделиям, вареньям и лепешкам он всегда предпочитал обычную пищу крестьян: «черный хлеб, шпик и молоко». Всю свою жизнь Монтень был благодарен отцу за то, что тот, лишив его материнского молока, освободил одновременно от предрассудков, и тогда как Бальзак до самой смерти ставил своей матери в упрек, что она, вместо того чтобы держать ребенка при себе, отдала его на первые три года жизни в дом жандарма, Монтень одобрял доброжелательный эксперимент. «Если бы у меня были сыновья, я пожелал бы для них своей собственной доли».