Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Однако дисциплина, которую он там встретил, была суровой, она самовластно навязывала ученикам свои взгляды, не спрашивая, желают они этого или нет. Впервые должен он регулярно заниматься, и инстинкт ребенка, привыкшего следовать лишь своей собственной воле, неосознанно противится навязываемым ему, жестко сформулированным и препарированным знаниям. «Учителя постоянно грохотали в наших ушах, — жалуется он, — как если бы рядом барабанил дождь по железной крыше, и наше дело заключалось лишь в том, чтобы повторять сказанное ими».

Вместо того чтобы дать ученикам возможность свободно рассуждать, формируя свой образ мыслей, они набивали их память мертвым материалом, «наше же разумение, способность понимать остается бездеятельной», — жалуется он. И затем он с ожесточением спрашивает: «Какая польза в том, что мы забиваем живот мясом, если не в состоянии переварить его, если оно не усвоится нами, не усилит, не укрепит нас?»

Его злит, что схоласты коллежа заставляют его учить факты и цифры, законы и системы — не зря ректоров таких школ называли тогда педантами [277] Педант — на итальянском и французском языках означает педагог, учитель. Позже это слово приобрело другое значение — буквоед, формалист в науке. — Лримеч. пер. , — навязывают ему книжные знания, «чистую книжную муть». Он возмущается тем, что лучшим учеником они считают того, кто более охотно принимает подсказанное ими. Именно этот избыток перенятых знаний убивает способность самостоятельно построить свое видение мира: «Подобно растениям, которые гибнут при избыточной влажности, или лампе, гаснущей, если в ней налито много масла, и наша духовная деятельность хиреет при перегруженности занятиями».

Знания, полученные таким образом, не функция души, а всего лишь балласт памяти. «Выучить что-либо наизусть не означает, что ты что-то знаешь, а всего лишь, что что-то сохранил в памяти». При чтении Ливия и Плутарха важно знать не дату битвы при Каннах, а характеры Сципиона и Ганнибала; не холодные исторические факты говорят что-то, а их человеческое, их духовное содержание.

Так позже, уже будучи зрелым человеком, он поставит плохую отметку своим школьным учителям, стремившимся лишь вбить в его голову правила, и читает им славное наставление. «Наши учителя, — скажет он, — должны были дать оценку тому, что ученик приобрел на основании своего жизненного опыта, а не за счет своей памяти. Дайте молодому человеку проверить все прочитанное и отобрать нужное, ничего не принимая на веру или под давлением авторитета. Ему следует предложить самые различные мнения. Если он способен, то выберет верно, если нет — останется в сомнении. Тот же, кто следует другим, не следует никому, не найдет ничего, более того — и не ищет ничего».

Такого, основанного на свободе духа, воспитания не смогли дать своевольному мальчику хорошие учителя коллежа, хотя среди них и были прекрасные, более того, знаменитые гуманисты. Итак, без благодарности он покидает свою школу. Он оставляет ее, «не получив ничего, что смог бы впоследствии использовать в жизни», — скажет он позже.

Подобно тому как Монтень был недоволен своими учителями, учителя его были не очень довольны им. Причины для этого были. Не говоря уже о его внутреннем сопротивлении всяческим книжным, школьным знаниям, дисциплине и порядку, Монтеню, как многим другим выдающимся личностям, духовная интенсивность которых возрастала после полового созревания, недоставало быстрой и гибкой сообразительности. Этот позже такой живой, любознательный дух в те годы развития находился в состоянии удивительной глухоты. Это была какая-то тяготеющая над ним вялость, инертность.

Монтень вспоминает: «У меня, правда, было хорошее здоровье и, в соответствии с моей природой, я был мягок и общителен, но в то время я был так неуклюж, вял и сонлив, что меня невозможно было вырвать из моей лени даже тогда, когда звали играть».

Впрочем, его способность наблюдать уже была развита, но находилась как бы в потенциальном состоянии и проявлялась лишь в редкие мгновения: «То, что я видел, я наблюдал внимательно, и под покровом тех неуклюжих природных свойств во мне уже росли смелые мысли и воззрения, далеко выходящие за пределы моего возраста».

Но эти счастливые мгновения касались лишь внутренней жизни подростка. Учителя едва замечали их, и Монтень ни в коей мере не упрекает их за то, что они его недооценили. Более того, он сам дает суровый аттестат своей юности: «Мой дух был ленив и двигался вперед лишь тогда, когда его поощряли; моя способность соображать развилась поздно, находчивость была слабая и особенно сильно я страдал из-за невероятно скверной памяти».

Известно, что наибольшие мучения школа всегда создает одаренным детям, способности которых она своими сухими методами не в состоянии разработать так, чтобы они плодоносили. И если Монтень целым и невредимым ушел из этой тюрьмы своей юности, то произошло это лишь потому, что он, как и многие другие — Бальзак прекрасно описал это в «Луи Ламбере», — нашел тайного утешителя и советчика: художественную литературу.

Подобно Луи Ламберу, однажды попав под чары свободного чтения, он не может оторваться от него. С восторгом читает юный Монтень «Метамор<)юзы» Овидия, «Энея» Виргилия, драмы Плавта в оригинале. И это понимание классических произведений, так же как мастерство, с каким он владеет разговорной речью на латинском, приносит удивительным образом в коллеже плохому и вечно сонному ученику славу.

Среди учителей коллежа — Жорж Бушанан [278] Бушанан Жорж (1506–1582) — шотландский гуманист, после возвращения на родину был ректором университета Св. Андрея, член суда над Марией Стюарт, считался лучшим латинистом своего времени. — Примеч. пер. , человек, сыгравший позже в истории Шотландии значительную роль — автор высокоценимых тогда латинских трагедий; в школьных спектаклях Монтень очень удачно играет и в трагедиях Бушанана, и в трагедиях других авторов. Он превосходит других исполнителей модуляционными способностями голоса и с детства в совершенстве освоенным знанием языка.

Воспитание не поддающегося воспитанию мальчика формально завершено к тринадцати годам, и с этих пор на протяжении всей своей жизни Монтень становится ее учеником и учителем.

После школы, после коллежа тринадцатилетнему мальчику, похоже, дается некоторое время на отдых в отцовском доме, прежде чем его отправят изучать юриспруденцию в университет Тулузы или, возможно, Парижа. Во всяком случае, он сам рассчитывал на двадцатом году полностью завершить свое образование: «Что касается меня, то я думаю, что наша душа к двадцати годам уже становится такой, какой должна стать, и что далее она развивается сама в соответствии со своими способностями… Мне очевидно, что после моих двадцати лет как мой дух, так и мое тело, скорее, стали ослабевать, чем усиливаться, скорее, отставать в своем развитии, чем прогрессировать в нем».