Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Я говорю вам эти слова из большой жажды любви. Я предлагаю вам любовь и христианский мир. Я призываю вас к любви, а в знак того, что делаю это я от чистого сердца, я беру себе в свидетели Бога и животворящий дух.

Если же вы тем не менее не оставите свою ненависть, если не поддадитесь моим призывам к христианской любви, я умолкну. Пусть Бог будет мне судьей, пусть Он решает, кто из нас был верен Ему».

* * *

Разум не в состоянии понять, как такой глубоко человечный, такой поразительной силы призыв к примирению с духовными противниками не привел к умиротворению. Но одной из необъяснимых, одной из абсурдных черт природы человека является то, что идеологи, люди, приверженные од-ной-единственной идее, абсолютно нечувствительны ко всем другим мыслям, отличным от их мыслей, даже к самым что ни на есть человечным. Однобокость мышления обязательно ведет к несправедливости в поступках; где бы человек или народ ни был в плену единственного, фанатично внедряемого мировоззрения, там нет места для взаимопонимания и терпимости.

Вот и на Кальвина не оказывает ни малейшего впечатления потрясающей силы призыв человека, жаждущего только одного — мира, который не проповедует, не агитирует, не борется за господство своих идей, которым не движет тщеславие, человека, далекого от стремления насильственно навязывать кому-нибудь на земле свое мировоззрение; набожная Женева этот призыв к христианской любви отклоняет как «чудовищность».

И тотчас же открывается ураганный огонь со всеми отравляющими парами издевок и натравливания. Чтобы бросить на Кастеллио подозрение или, по крайней мере, сделать его смешным, появляется новая ложь, причем ложь едва ли не самая подлая. Хотя женевцам строго запрещены все театральные увеселения, однако в женевской семинарии ученики Кальвина разучивают «набожную» школьную комедию, в которой Кастеллио выведен как главный слуга сатаны под прозрачным именем de parvo Castello [126] Ничтожный Кастеллио (ипи). •«Совет безутешной Франции» (фр.). , причем он говорит следующие слова:

Восславлю добродетель и грехи,

Пущу я в ход и прозу, и стихи,

Платили б только звонкою монетой…

По разрешению Кальвина и, безусловно, с поощрения этого вождя христианства, этого проповедника Божьего слова, бесстыдно пущена в ход клевета, в которой Кастеллио, этому живущему в апостолической бедности человеку, приписывается то, что он продает свое перо за деньги и борется за чистое учение терпимости не по убеждению, а как оплачиваемый агитатор какого-то паписта. Но кальвинистской ненависти фанатизма давно безразлично, чем пользоваться, правдой или клеветой, лишь одна мысль занимает женевских зелотов — прогнать Кастеллио с кафедры Базельского университета, сочинения его сжечь, а если удастся, то сжечь и его в придачу.

* * *

Чрезвычайной удачей для этих яростных ненавистников является поэтому то, что при одном из обычных для Женевы обысков в домах бюргеров двое горожан были застигнуты за чтением книги, которая — и уже одно это рассматривается в Женеве Кальвина как преступление — напечатана без разрешения Кальвина. Ни автор, ни место печати в этой маленькой книжке — «Conseil à la France désolée» [127] «Совет безутешной Франции» (фр.) — не указаны, что несомненно подтверждает наличие в ней еретических мыслей. Тотчас же провинившихся тащат в консисторию. Из страха перед орудиями пыток они признаются, что эту книгу дал им племянник Кастеллио, и с фанатическим неистовством ищейки берут травимого зверя, чтобы убить его наконец.

Действительно, эта «зловредная, полная заблуждений книга» написана Себастьяном Кастеллио. Еще раз, стремясь к мирному — в духе Эразма — разрешению церковных споров, впал он в свое старое, неизлечимое «заблуждение». Он не может молча наблюдать, как религиозные подстрекательства (с тайного одобрения Женевы) приносят его любимой Франции кровавые плоды, где протестанты поднимают оружие против католиков. И как бы заранее предвидя и Варфоломеевскую ночь, и страшные ужасы войны гугенотов, он чувствует себя обязанным, пока не поздно, еще раз показать миру бессмысленность этого кровопролития.

Ни то учение и ни другое, пишет он, само по себе не является ошибочным; ошибочной и преступной всегда будет попытка насильственно принудить человека к той вере, которой он не привержен. Все зло на земле происходит из-за этого forcement des consciences [128] Принуждения совести (фр.). , от постоянно возобновляющихся кровавых попыток узколобого фанатизма совершить насилие над совестью. Но не только аморально и не только противозаконно, доказывает Кастеллио, принудить кого бы то ни было к какой-нибудь вере, которую он в душе не признает, более того, это вообще лишено всякого смысла, это абсурдно. Ведь только кажется, что принудительная вербовка в секту множит верующих этой секты; принудительной пропагандой и пытками секта множится лишь внешне, количественно. В действительности же любое мировоззрение, которое таким насильственным способом вербует прозелитов, обманывает своей лживой арифметикой не столько мир, сколько само себя. Ибо, справедливо замечает Кастеллио, те, кто желает иметь как можно больше приверженцев своей веры и поэтому понуждает к ней многих людей, подобны дурню, который имеет большой сосуд с малым количеством вина в нем: он заполняет сосуд водой, чтобы вина было больше, но этим он не увеличивает количество своего вина, а портит лишь то хорошее вино, которое было в сосуде вначале. Никогда не сможете вы утверждать, что те, кого вы принудили к своей вере, привержены ей действительно, от всего сердца. Если бы им была оставлена свобода, они могли сказать: я верю от всего сердца, что вы — неправедные тираны, и то, что вы мне навязали, никакой цены не имеет. Плохое вино не станет лучше, если людей заставить его пить.

Поэтому вновь и вновь страстно повторяет Кастеллио: нетерпимость неизбежно ведет к войне и только терпимость — к миру. Не с орудиями пыток, не с секирами и пушками можно внедрить мировоззрение, а только и только индивидуально, по внутренней убежденности; только взаимопониманием можно избежать войн и объединить идеи. Так пусть же протестантами станут те, кто хочет быть протестантами, католиками же останутся те, кто хочет быть католиками; не следует принуждать к другой вере ни тех, ни других. За поколение до того, как в Нанте обе веры объединились в мире на гробах десятков и сотен тысяч бессмысленно погибших людей, этот одинокий гуманист набрасывает эдикт терпимости для Франции: «Совет, который я даю тебе, Франция, таков: прекрати преследование совести, не преследуй, не убивай за убеждения, а вместо этого разреши, чтобы в твоих пределах каждый верящий в Христа служил Богу не по чужому разумению, а по своему собственному».