Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Сказав о несерьезности доводов, с которыми Кальвин напал на него, Кастеллио переходит к тону памфлета Кальвина, к грубости его нападок. «Ты чрезвычайно плодовит на оскорбления, и уста твои говорят от переизбытка твоего сердца. В своей латинской libelli [124] Книжонке, пасквиле (лат.). именуешь ты меня богохульником, клеветником, злодеем, лающим псом, наглым, невежественным и скотоподобным существом, нечестивым погубителем Священного писания, глупцом, насмехающимся над Богом, человеком, пренебрегающим верой, бесстыдной личностью с нечестивой и извращенной душой, бродягой и mauvais sujet [125] Скверным человеком (фр.). .

Восемь раз называешь ты меня негодяем (так перевожу я слово nebulo); все эти грязные слова ты с удовольствием выкладываешь на листах своей книги и даешь ей заглавие «Клевета негодяя», а последняя фраза твоей книги такова: «Пусть уничтожит тебя Бог, сатана!» И вся книга выдержана в одном стиле. Ужели достойно это человека апостолической строгости, христианской кротости? Горе народу, ведомому тобою, если он вдохновляется подобным образом и если действительно твои ученики подобны тебе. Меня же все эти ругательства совсем не трогают. Наступит день, и распятая Истина воскреснет, а ты, Кальвин, должен будешь дать ответ Богу за все оскорбления, которыми ты осыпал тех, за кого Христос умер. Неужели ты в самом деле не испытываешь стыда, и нет в твоей душе отклика нарлова Христа: «Всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» и «Кто же скажет брату своему «пустой человек», подлежит синедриону; а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной».

Легко, с веселой усмешкой, совершенно уверенный в своей правоте, Кастеллио разбивает основное обвинение, выдвинутое Кальвином против него, обвинение в том, что он, Кастеллио, воровал в Базеле дрова. «Это было бы, — издевается он, — действительно тяжким преступлением, конечно, при условии, если бы я его совершил. Но еще большим преступлением является клевета. Предположим, что ты прав и я действительно украл, но я украл, видимо, потому, — какой блестящий удар по учению Кальвина о предопределении — что мне было предопределено украсть свыше, ведь именно этому ты как раз учишь, за что же ты меня оскорбляешь? Не следует ли тебе сострадать мне за то, что Бог определил мне такую судьбу и не предостерег меняет воровства? Почему же ты на весь свет кричишь о моем воровстве? С тем, чтобы я в последующем воздержался от воровства? Но если я вынужден воровать, если я ворую вследствие Божеского предопределения, то ты должен отпустить мне грех в своих посланиях, поскольку этот грех тяготеет надо мной от Бога. В этом случае мне так же невозможно было бы удержаться от воровства, как ни с того ни с сего прибавиться в росте на дюйм».

И, показав всю бессмысленность этой клеветы, Кастеллио объясняет, что же было на самом деле. Как сотни других, он во время разлива Рейна гарпуном выловил топляк, плывущий по реке, что, разумеется, было не только поступком, разрешенным законом, так как топляки везде, как известно, являются ничейным имуществом, но даже чрезвычайно поощрялось магистратами, так как при разливе плывущие бревна угрожают целости мостов. И Кастеллио может доказать, что он, впрочем, как и другие, подобные же «воры», получил от сената города Базеля даже плату за это «воровство» — quaternos solidos (примерно четверть стоимости золотого), — поскольку вылавливание топляков сопряжено с риском для жизни; после этого разъяснения женевская клика никогда более не отважится на повторение этой глупой клеветы, опозорившей не Кастеллио, а Кальвина.

Бесполезно было бы Кальвину как-нибудь приукрашивать свое поведение, что-либо отрицать: в своем неистовстве желая любой ценой уничтожить политического врага, противника в мировоззренческих вопросах, Кальвин извращает факты так же отчаянно, как в деле Сервета. В поведении же Кастеллио никогда не удавалось найти даже ничтожного пятна. «Любой может иметь свое мнение о том, что я написал, — спокойно пишет Кастеллио Кальвину, — и никаких суждений обо мне не боюсь, пока судят меня без ненависти. Бедность мою может подтвердить всякий, кто знает меня с детства; и если бы в этом была нужда, я мог бы назвать бесчисленных тому свидетелей. Но нужно ли это вообще? Не достаточно ли одного свидетельства, подписанного тобой и твоими приверженцами?.. Даже твои ученики не однажды должны были признать, что относительно скромности и строгости моего образа жизни у них не имеется ни малейшего сомнения. И поскольку мое учение отличается от твоего, они вынуждены были ограничиться лишь утверждением, будто я нахожусь в заблуждении. Как же ты осмеливаешься распространять обо мне такие слухи и взывать еще при этом к имени Бога? Неужели ты не понимаешь, Кальвин, как страшно взывать к Богу, если обвинение порождено только ненавистью и яростью? Но и я взываю к Богу, и в то время, как ты взываешь к нему, чтобы самым диким образом обвинить меня перед людьми, я взываю к нему потому, что ты несправедливо обвинил меня перед людьми. Если я лгу, а ты говоришь правду, пусть Бог накажет меня в меру моей вины, и я прошу людей лишить меня чести и жизни. Но если я сказал правду, а ты — неправый обвинитель, то прошу Бога, чтобы он защитил меня от ловушек моих противников, а тебе чтобы дал он возможность до твоей смерти раскаяться в твоем поведении, чтобы грех твой не лег невыносимой тяжестью на твою душу».

Какая разница между этими двумя людьми, какое превосходство свободного, беспристрастного человека перед человеком, окаменевшим в своей самонадеянности! Вечное различие между гуманной натурой и доктринером, между уравновешенным человеком, не желающим ничего иного, как только сберечь свое мнение, и упрямцем, стремящимся навязать свое мировоззрение всему миру, унизить всех людей, заставить их во всем следовать за собой. Там с достоинством говорит чистая и ясная совесть, здесь в угрозах и проклятиях надрывается от крика раздразненная жажда господства. Но истинная ясность не даст сбить себя никакой ненависти. Всегда самые чистые поступки совершаются свободно, не под давлением фанатизма, нет, в природе их — сдержанность и уравновешенность.

Людям же фанатичным, напротив, справедливость никогда не нужна, им нужна победа. Они никому не хотят дать права, они желают сохранить права за собой. Едва выходит в свет сочинение Кастеллио, атаки на него начинаются снова. Правда, диффамации о личности «собаки», «бестии» Кастеллио и глупые сказки о его воровстве дров постыдно снимаются с вооружения; даже Кальвин не решается повторять их. Боевые действия поспешно переносятся в область богословия: еще раз пускаются в дело женевские печатные станки, еще влажные от последней клеветы, вторично на передовые позиции высылается Теодор де Без.