Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

С небрежным и лукавым видом входил я в дом Ганзелина. Долго болтался в кухне, на дворе, у порога конюшни, пока не находил случая незаметно сунуть записочку Доре. С каким торжеством поглядывал я на окружающих, которых мне удалось провести, когда Дора, подмигнув, давала понять, что довольна мной!

В ту пору я так упивался своей значительностью, что забыл о могиле ясновидящей. Где-то позади остались мои трепетные мечты и меланхолические вздохи; я весь сосредоточился на единственной цели — исправно служить Доре. Когда-то она сама назвала меня пажом. Я стал пажом своей дамы… Нам вместе было намного лучше, чем когда-либо прежде. Ее связывала со мною общая тайна. Она относилась ко мне приветливо, доброжелательно, улыбалась мне, хотя, наверное, ей не было особенно приятно, что я льну к ее юбке, обмениваюсь с ней неуместными заговорщическими взглядами, то и дело завожу речь об исключительной осторожности, с какой осуществляю обмен письмами. У окружающих наша дружба вызывала только смех. Ее заметил даже доктор. Гелена изощрялась на мой счет в своих грубых шутках:

— Похоже, ты всерьез добиваешься руки нашей Доры? Она поклялась, что обождет, пока ты вырастешь! Кем же ты будешь? Она не из скромниц. Ты бы прежде спросил свою матушку, уживется ли она со снохой!

Эмма смотрела на меня с тихим удивлением и любопытством. Геленины шутки меня нисколько не расстраивали. Напротив, доставляли подлинное наслаждение. Глупые намеки еще более сближали нас. Когда же шутка переходила все границы и у меня возникал повод обидеться, я утешал себя мыслью, что терплю это ради Доры. Даже быть осмеянным ради нее казалось мне высокой честью!

В хмельном очаровании сердечной дружбой пролетел июнь. День моих вступительных экзаменов в реальное училище стремительно приближался. Учитель Матейка был доволен мною и похвалялся перед отцом, уверяя:

— Э, за него беспокоиться нечего! Нет причин! И он это непременно докажет. Знаний у него много больше, чем положено гимназисту третьего класса. Все будет зависеть только от французского языка. Может ли старый Фриц дать вам столь же надежные гарантии, как я?

Фриц шевелил моржовыми усами, будто щупальцами:

— Французский язык? Не хочу хвастать, но подготовил я его хорошо. Если не оробеет или не случится чего-нибудь непредвиденного, не вижу ни малейшей опасности провалиться.

Отставной учитель был более сдержан в обещаниях, чем Матейка, допуская обстоятельства, о которых тот и знать не хотел.

Не будь Доры и моего всепоглощающего служения ей, я, возможно, и побаивался бы предстоящих событий. А тут на раздумья у меня просто не оставалось времени, как и на то, чтобы замечать, что происходит дома. Между тем именно там строились планы, заслуживавшие пристального внимания.

Родители мои, собравшись вместе, разговаривали оживленнее, чем прежде. И я часто заставал их за интимной, вполголоса, беседой. Щеки отца розовели сильнее обычного, пики кайзеровских усов торчали круто вверх, вся фигура словно расправилась, лицо сияло. Мать тоже находилась в необычном для нее приподнятом настроении, словно предвкушая нечто радостное. Она даже иногда напевала, встав ото сна, словно грядущий день должен был принести ей исполнение желаний! Просто не могла дождаться, когда же отец вернется из своей канцелярии. Догадаться об истинной причине этих перемен было не слишком трудно, стоило лишь чуточку навострить уши. Отец по совету матери подал прошение о переводе. Захолустный городишко был для нее слишком тесен, ей, с ее жизненными планами здесь негде было развернуться. Согласно сведениям, доходившим до отца от его друзей, все складывалось наилучшим образом.

Я не придавал большого значения таинственным беседам родителей. Уже не впервые отец устремлялся навстречу будущему, как игрок, делающий крупную ставку. Наша семья, подобно многим чиновничьим семьям, жила надеждами. По прошествии нескольких лет отец, комиссар уездной управы, претендовал на должность начальника уезда. В порядке вещей было упиваться этими надеждами все последующее время, пока они не будут осуществлены. Такую же роль играли и чудные грезы о переводе из Старых Градов.

Все чаще обращался ко мне отец с вопросами типа: «Что бы ты сказал, если бы мы переехали в другой город, где есть, к примеру, средняя школа? Неплохо бы, правда? Нам не пришлось бы помещать тебя у чужих людей. Жил бы дома. Но, как мне кажется, тебя это не трогает? По твоему лицу незаметно, чтобы тебя это радовало!» Как могли занимать меня все эти воздушные замки, когда существовала более доступная и интересная реальность в виде Дориного письма в дупле яблони, за которым уже пять дней никто не приходил? Возможно, что как раз сегодня, высвободясь из клешней учителя французского языка, я обнаружу в созданном природой почтовом ящике долгожданную перемену.

Мать, заложив одну руку за спину, а мизинцем другой прижав губы, расхаживала по комнатам. Мысленно она уже переставляла предметы меблировки в других, более просторных помещениях. Выбрасывала те, что, по ее представлению, уже не годились для будущей квартиры. Перспектива переселения захватила ее целиком; одной ногой она уже стояла вне Старых Градов. Отказ от этой надежды явился бы для нее огромным разочарованием. А для меня как раз наоборот! Остаться в кругу семьи, отступившая в далекое будущее необходимость жить у чужих людей — все это весьма слабо умеряло боль, какую я испытал бы при мысли, что должен навсегда оставить городок, где жила Дора. Я и думать не хотел, что планы родителей могут осуществиться, что не суждено мне больше наслаждаться сиянием бархатных очей, ощущать мимолетное прикосновение ее нежной руки, видеть ласковую улыбку на ее полных губах!

Отъезд в училище означал разлуку, но лишь временную. С этой неизбежностью я уже кое-как примирился. У меня оставалась все же надежда, почти что романтическая надежда на возвращение. После двух-трех месяцев жизни в пустыне спешить навстречу Дориным объятиям! Но расстаться навсегда? Навсегда — какое ужасное слово! В своем безрассудстве я даже в мыслях не допускал подобного несчастья. Таким безрассудным может быть лишь уже вкусивший обманчивого блаженства человек, который, даже видя тучи на дотоле безоблачном небе, не сознает, что надвигается буря.

Стоит упомянуть, что в том критическом месяце, июне, который таил в себе столько возможных развязок, учитель Пирко, словно бы наконец преисполнясь решимости, осаждал дом Ганзелиновых настойчивей, чем когда-либо прежде! Видно, и он поддался психозу, охватывающему людей, когда над их головами сгущаются тучи и внутренний голос подсказывает им, что приговор судьбы трепещет на острие грядущего мгновения. Учителя, как всякого мямлю, должна была постичь кара провидения, а чтобы разочарование его оказалось впоследствии еще горше, жаркое лето разожгло в его жилах чувство, до тех пор подавлявшееся соображениями выгоды. После многих месяцев колебаний учитель потерял голову затем лишь, чтобы позднее кусать себе локти: ведь сделай он этот шаг своевременно, он мог бы получить сокровище, которое прежде не ценил и которое вечно будет маячить перед его глазами во всем своем волшебном блеске.