Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

А уж Дора! Если раньше она хоть изредка терпела его, то ныне откровенно давала понять, что он ей противен. Мужчины — поразительные создания. Хотя Дорин отказ глубоко уязвил самолюбие учителя, любовь к ней запылала в нем еще сильней. Червеобразные губы Пирко уже не улыбались. Он либо торчал в экстазе под окнами докторского дома, либо прогуливался по деревенской площади с опущенной головой, задумчиво крутя за спиной свою трость. Он пребывал тут постоянно, точно насовсем переселился сюда, храня страдальческое выражение на лице, искаженном любовной мукой. Молодой человек, известный своей заносчивостью, трезвонивший по всему городку, что он свою молодость задешево не продаст, вдруг утратил даже признаки былого высокомерия, нимало не заботясь о том, что смешон. Покорно, со связанными руками, отдал себя на растерзание злоязычным староградским сплетницам.

— Гляньте-ка, его просто шатает! Вот она, любовь! У него, верно, и до пива пропала охота. Сидит себе один в трактире в уголочке, курит и ни с кем не разговаривает. А потом снова несется опрометью к своей избраннице, которая его в грош не ставит. Забыл небось, спесивец, что мошна-то у Ганзелина пустая? А девчонка ломается, чтобы покрепче его к себе привязать. Либо еще настолько глупа, что рассчитывает на лучшую партию, а это уже и вовсе напрасно.

Учитель ничего не видел и не слышал, хотя мог бы слышать и догадываться, что о нем злословят. Он заказал себе новую пару — брюки с широкими штанинами и короткий пиджак, надел на голову престранную шляпу, по тем временам последний крик моды — из тех жестких черных соломенных шляп, которые украшали мужские головы лишь один сезон, чтобы год спустя оказаться на свалке. Черная, лихо сдвинутая набекрень шляпа на голове учителя, была пиршеством для очей Гелимадонн. Даже худая и неразговорчивая Лида улыбнулась, увидев, как сей умопомрачительный головной убор поплыл мимо окон амбулатории. А Гелену словно бес обуял, в восторге она хлопала себя по ляжкам, и ее грубым шуточкам не было конца.

Однако в ухаживаниях Пирко за Дорой Ганзелиновы видели не только повод для насмешек. Переменчивые в своих настроениях, наивные старые девы часто корили Дору, что она чрезмерно сурова с учителем. Еще бы! Разве хоть одной из них повезло в жизни так, как Доре! Разве хоть за одной кто-нибудь ухаживал с такой настойчивостью? Нет, ни за одной! И как легкомысленно она относится к браку!

— Ты, верно, вообразила, гусыня, что за тобой принц с изумрудом во лбу явится! Образумься, примирись с его низкорослой фигурой, одутловатым лицом, кривыми ногами, а то будет поздно. Привяжи его, пока он сгорает от любви. Быть может, это твой последний шанс. Не полагайся чрезмерно на свою красоту, красота увянет, вот увидишь! Погляди на нас! Все это и тебя ждет. Морщины, распухшие суставы, впалая грудь. Если Пирко хочет жениться — хватай его и не отпускай. Какой-никакой, а все же мужчина и, по-видимому, позабыл, что ты бесприданница.

Я оскорблялся за Дору. Меня огорчали эти мучительные для нее разговоры. Чтобы она, желаннейшая из женщин, ожидала снисходительного приглашения от Пирко вместе идти по жизненному пути! А почему бы и не явиться тому принцу из сказки, о котором они говорят? На мой взгляд, она была бы ему под стать.

Однажды, романтическим вечером — над деревенской площадью, подобно гигантскому лампиону, висела луна — я подходил к дому Ганзелина, как вдруг до слуха моего донеслись причитания и женский, похожий на младенческий, плач. Затаив дыхание, я подкрался ближе, тенью проскользнул в калитку. Они сидели на ступеньках крыльца, одна над другой, будто куры в курятнике. На самом верху, прислонившись к перилам, гордо вскинув голову, сверкая очами, сидела Дора — олицетворенное высокомерие. У ее ног, скорчившись — Эмма. Ниже, обхватив руками колена, — Мария, дальше — Лида, спрятав лицо в ладонях. Рыдания исторгались из костлявой груди Гелены. Она выла, как шакал на луну, слезы градом катились ко ее щекам. Ничего подобного мне еще не доводилось видеть и слышать.

— Боже ты мой, — упрекала Гелена Дору, — ты любишь одну только себя! У нас троих жизнь, почитай, прошла. Ни я, ни Лида, ни Мария никогда уже не дождемся такого счастья, чтобы отпраздновать свадьбу Да что там свадьба, что жених — мы уже давно все это оплакали. Плевать! Но ведь каждая из нас в глубине души еще женщина. Я, к примеру, была бы так счастлива подержать на руках дитя! Своего ребенка мне уж не видать, как и Лидиного, или Марииного, но это мог быть твой ребенок, Дора! Понимаешь? Ребенок, которого ты родила бы для нас всех, чтобы и мы сподобились иных радостей, чем перевязки, стряпня да поденка. Твой долг, пойми, дать нам хоть это, раз во всем остальном отказано судьбой!

Дора могла бы быть настолько благоразумной, чтобы спокойно ответить на этот крик души. Но куда там! Дора, известно, была злой и бесчувственной. Покраснев от злости, как индюк, она вскричала — оскорбленно, негодующе:

— Вы, глупые, противные старые девы! Чтобы вам на старости лет было чем позабавиться, я должна загубить свою молодость. Ну и мерзкие же мысли у тебя, Гелена! Ребенок от Пирко! Замурзанное, большеголовое, страховидное Пирково дитя! Я прямо вижу, как оно открывает свой жабий губастый рот, какая у него шишкастая голова, рыжие волосы! Как склоняется над ним этот недотепа, его отец! Гелена, мой ребенок, если он когда-нибудь у меня появится, должен быть прекрасен, как сама любовь. Он будет пахнуть сиренью, а глаза у него будут бездонны, как синие дали! Его минует наша черная кухня; над своей головой он увидит не бревенчатый потолок — небо! Деревья будут петь ему колыбельные песни, и всякий новый день будет ему в радость. Если у меня когда-нибудь появится ребенок, это будет темноволосое, кудрявое, цыганское дитя! Как ненавистна мне стоячая вода домашнего мирка! Затхлое общество кумушек, выставка мишуры в салонах городских дам, супружеская, похожая на берлогу, постель! Моя жизнь… — Она продолжала бы и дальше повествовать о своих безумных мечтах, если бы они все, даже Лида, не накинулись на нее. Одна Эмма была за Дору. Я вновь почувствовал к ней симпатию.

— Дора права, я думаю в точности, как она. Ни за что не хочу быть старой. Лучше умереть, чем состариться.

На Эмму никто не зашикал. Гелена улыбнулась ей сквозь слезы, вытерев ладонью мокрое лицо.

— А мы вот состарились и, как видишь, не умерли, — печально возразила она девочке.

Разгоревшаяся было семейная ссора погасла. Когда Ганзелин вернулся из трактира, в доме царило меланхолическое спокойствие. Эмма, прижавши к груди руки, расхаживала в сенях и напевала, как бы баюкая невидимого младенца. Гелена с жаром, самозабвенно скоблила в кухне деревянную разделочную доску. Мария в большой комнате стучала на швейной машинке, а Лида, негромко шаркая башмаками, с помелом, точно пугало, бродила по двору.