Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Я, все еще под впечатлением страстной Гелениной исповеди, сидел на опустевшем крыльце и чертил на земле палочкой контуры головы с моржовыми усами — силуэт своего учителя французского языка. С равнодушной покорностью мерцали на небе звезды. Было темно, безветренно. Внизу под откосом журчала Безовка, словно бы это серебряные волны Млечного Пути катились в океан времени.

Когда оно прибыло — установить не удалось, наверное, ночью. Утром перед трактиром «У долины», словно с неба свалившись, обнаружился странного вида фургон. После урока французского с учебниками под мышкой, я тоже торчал возле него в толпе своих сверстников. Усатый мужчина в синей рабочей форме копался в его внутренностях; чумазый парень подавал оттуда инструменты. От фургона в трактирный зал, тянулись сплетения проводов. Внезапно усач нажал на какой-то рычаг, и большое колесо с приводными ремнями начало вращаться. Машина гудела, громыхала, так что сотрясался и сам фургон. Бух-бух-бух-бух…

— Это динамо, — просвещал меня Рудольф Циза.

Мужчина в синей форме вразвалку прошагал в трактир, Циза схватил меня за руку.

— Идем!

Мы вошли в зал. Занавес был закрыт белым, натянутым на раму полотном. Окна затемнены. Вдоль стены слабо светилось несколько лампочек. Электричество! На галерее стоял проекционный аппарат, укрытый за черной жестяной ширмой, в которой было вырезано прямоугольное окошечко. Внезапно лампочки загорелись ярче, и одновременно из прямоугольника в ширме вырвался сноп желтого света. На полотне возникло мутное, расплывчатое изображение — улица большого города.

— Эй, молодые люди, выметайтесь-ка отсюда! — прогремел откуда-то с галереи голос усача. — До встречи на сеансе!

Потом мы с Цизой стояли перед афишей. Световой театр обещал пробыть в городке целую неделю и каждый день давать новую разнообразную программу. Сегодня вечером десять фильмов. До первого антракта: «Магическая клетка» (тонированный!), «Преступление на вилле» (самый напряженный сюжет!), «Не копай другому яму» (общественные вопросы), «Маленький Боско» (тонированный, чудо кинотехники!), «Черный князь» (самый драматический фильм). После антракта — следующие пять фильмов, два трагических, два веселых, а на прощанье — еще одно чудо цветной кинотехники.

В тот день я, по правде говоря, даже не заметил, что подавалось на обед. От нетерпеливого ожидания у меня горели уши. Никогда еще не был я на кинематографическом представлении! По всей вероятности, это была еще более замечательная штука, чем чародейство Бальды. На губах отца играла улыбка. Я не спускал с него жадного, молящего взгляда; он положил ложку и с напускным равнодушием углубился в газету. Я разочарованно вздохнул. Тут отец сжалился:

— Тебе, верно, хочется пойти на эту новую комедию? — Я меланхолически кивнул головой. — А подходит ли для тебя эта программа? — Теперь я уже понял, что он шутит. Мать снисходительно улыбалась. — Ну ладно, ладно, — утешил он меня, — вечером пойдем все вместе. — Он любовно погладил свои кайзеровские усы. Видно, сам был рад не меньше меня.

После обеда я помчался прямо к Ганзелиновым. Первой увидел Марию.

— Вы уже знаете?

— Конечно, конечно, само собой, знаем. И даже идем!

— А кто идет?

— Ну, Эмма, Гелена и я. И папа тоже.

Малышка Эмма… Ясно, это она и выпросила. Дора на сей раз не шла со всеми. Сначала она вроде как хотела идти, а потом — я не верил своим ушам — отказалась.

— Представь себе, по кухне должна была дежурить как раз Гелена, но Дора поступилась своим правом в ее пользу. Не то Гелена пострадала бы во второй раз.

Самопожертвование для Доры неслыханное! Я побежал к ней. Она бесцельно бродила по саду, заложив руки за спину, опустив голову, словно о чем-то упорно размышляя.

— Я слышал, — закричал я ей еще издали, — что вы не идете в кино, хотя и могли бы!

Она обернулась.

— Нет, я не пойду, — отрывисто бросила она. — Мне не хочется.

— Как или возможно, — подивился я, — а я думал…

— Ты думал, — ответила она, хмуря лоб, — а я размыслила иначе. — Потом, будто приняв какое-то решение спросила уже спокойнее: — Тебе не кажется, что и Гелене нужно хоть разок поразвлечься?

Петля, еще одна петля — и вот я уже рядом с ней. Смотрю с нескрываемым любопытством. Почему она так строга, как давно уже не бывала? Вдруг я вспомнил. Залился краской.

— Барышня Дора, — смиренно прошептал я, — простите меня, я не посмотрел сегодня, есть ли что для вас в дупле. Это все из-за кинематографа.

— И не надо смотреть, — резко возразила Дора. — Я лазала сама, ничего там нет. Да, знаешь что? — помолчав, прибавила она. — Я решила освободить тебя от этой обязанности. С сегодняшнего дня ты свободен. Не годится, чтобы из-за меня ты забрасывал учение и игры.

Я судорожно глотнул. У меня защипало глаза. Совершенно ясно — она на меня рассердилась. Заныл:

— Вы уж простите меня, барышня Дора, это в последний раз! Больше такого не будет, вот увидите! Примите во внимание, что до сих пор ведь я ни разу не забыл!

Она усмехнулась.

— Успокойся, я не сержусь, право, не сержусь. Выбрось это из головы, — мягко увещевала она меня. — Я расстроена совсем по другой причине.

Теперь уж я непременно захотел узнать, что ее так огорчило. Поскольку я продолжал настаивать, она отослала меня домой.

— Если не хочется домой, иди к Марии или к Гелене. Поговори с ними. Пойми, я сейчас хочу побыть одна.

Она прикрыла глаза рукой. Что-то и вправду мучило ее.

Я сделал несколько шагов, но потом опять остановился. По каким-то подсознательным мотивам мне было очень тяжело покидать сегодня Дору. Я сорвал с одной яблони скрученный листик. Внутри него оказалась извивающаяся зеленая гусеница. Я бросил ее на землю и раздавил. С упреком оглянулся на Дору, наши глаза встретились. Наверное, она поняла мою печаль, а может, ей и самой неприятно было таким образом меня прогонять. Она ласково поманила меня пальцем. В мгновение ока я очутился возле нее.

— Ну что ж, — сказала она слабым, прерывающимся голосом и несколько раз повторила. — Ну что ж! — Положила обе руки мне на плечи, заглянула в лицо. Почудилось мне или на самом деле в глазах ее заблестела влага? Меня это взволновало до глубины души. Дора разгладила мне волосы ото лба на обе стороны, точно хотела разделить на пробор. Помолчала.

— У вас какая-нибудь неприятность? — с сочувствием спросил я. — Кто-нибудь огорчил вас или обидел? Как рад был бы я чем-нибудь вас утешить! Да не знаю, чем.

— Нет, никаких неприятностей не произошло, никто ничего худого мне не сделал, — быстро проговорила она с какой-то болезненной улыбкой. — Правда, правда. А ты славный мальчуган. Очень славный. Я не всегда обращалась с тобой так, как ты того заслуживал. Думаю, частенько обижала. Прости меня, пожалуйста.