Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Лицо царя омрачилось, и вокруг тишина испуга сменила шум ликования, ибо неслыханно было, во времена отцов и праотцов, чтобы человек благородного происхождения отказался от войны и князь не принял подарка от своего государя. Но затем властитель взглянул на священных цапель, символ победы, добытой Виратой, и лицо его вновь просветлело, когда он сказал:

— Храбрым перед лицом врагов я всегда знал тебя, Вирата, и справедливейшим среди слуг моего царства. Должен я обойтись без тебя на войне, я все же не хочу утратить тебя совсем. Так как ты вину знаешь и справедливо взвешиваешь ее, будь у меня верховным судьей и верши суд на ступенях моего дворца, дабы истина находила приют в моих стенах и право охранялось в стране.

Вирата простерся перед царем и, в знак благодарности, обнял его колени. Царь приказал ему сесть на слона рядом с собой, и они въехали в шестидесятибашенный город, где ликование жителей обступило их бушующим морем.

С высоты розовой лестницы, под сенью дворца, с восхода и до заката судил Вирата народ именем царя. И слово его было как весы, которые долго колеблются, прежде нежели измерить вес. Его взор ясно читал в душе виновного, и его вопросы упорно проникали в тайны преступлений, как барсуки проникают в темные недра земли. Строг был его приговор, но никогда не выносил он решения в тот же день, оставляя прохладный промежуток ночи между допросом и осуждением. В долгие часы до солнечного восхода домашние его часто слышали, как он беспокойно ходил по крыше дома, размышляя о правде и кривде. Перед тем как изречь приговор, он окунал руки и лоб в воду, дабы его слово было свободно от горячности. И всегда, произнося приговор, он спрашивал преступника, не считает ли тот решение неправильным. Но редко кто-либо возражал. Молча целовали осужденные ступень у его ног и с поникшей головой принимали наказание, как бы из божьей десницы.

Но никогда уста Вираты не изрекали даже над преступнейшим слова смерти, и он не внимал корившим его за это. Ибо его страшила кровь. И в те годы дождь добела омыл почерневшие от пролитой крови камни круглого колодца праотцов рад-жпутов, над краем которого палач пригибал головы для смертоносного удара. И все же в стране совершалось меньше злодеяний. Вирата заточал преступников в каменные темницы или ссылал их в горы, где они должны были ломать камень для садовых оград, и на рисовые мельницы, где они вместе со слонами вертели жернова. Но он чтил жизнь, и люди чтили его, ибо никогда не замечали ошибок в его приговорах, небрежности в его допросах и не слышали гнева в его речах. Из далеких концов страны приезжали к нему в запряженных буйволами повозках землевладельцы, чтобы он разрешил их тяжбы, жрецы внимали его словам, и царь следовал его советам. Слава его росла, как растет молодой бамбук, прямой и светлый, и люди забыли данное ему когда-то имя Молнии Меча, и по всей стране раджпутов прославляли его, как Источник Справедливости.

И вот, когда Вирата уже шестой год вершил суд с высоты дворцовых ступеней, случилось однажды, что привели к нему юношу из племени хозаров, дикарей, живших за горами и поклонявшихся иным богам. Ноги его были изранены от многодневной дороги, когда его вели в столицу, и четырехкратные путы обвивали его мощные руки, чтобы он не мог ни на кого наброситься, как это грозно обещали его глаза, гневно вращавшиеся под насупленными бровями. Жалобщики привели его к подножию лестницы и с силой швырнули связанного на колени перед судьей. Затем они склонились сами и подняли руки, в знак обвинения.

Вирата изумленно воззрился на пришельцев.

— Кто вы, братья, пришедшие издалека, и кто тот, кого вы привели ко мне в путах?

Старейший из них склонился и заговорил:

— Пастухи мы, господин, мирно живущие на востоке, этот же — злейший из злого племени — бешеный зверь, убивший больше людей, чем есть пальцев на его руках. Один из жителей нашей деревни отказался дать ему в жены свою дочь, потому что их племя нечестиво: они едят собак и убивают коров. И он выдал ее за купил из долины. Этот же, одержимый гневом, как разбойник, ворвался к нам, убил ночью отца девушки и его троих сыновей, и когда слуги убитого гнали скот к подножию гор, он выслеживал и убивал их. Одиннадцать наших жителей лишил он жизни, пока мы не объединились и не повели на злодея облаву, как на дикого зверя, и не привели его сюда, к справедливейшему из судей, дабы ты освободил страну от насильника.

Вирата обратил лицо к связанному юноше.

— Правда ли то, что они говорят?

— Кто ты? Ты царь?

— Я Вирата, его слуга и слуга закона, поставленный налагать возмездие за вину и отделять правду от лжи.

Связанный долго молчал. Потом он мрачно взглянул на Вирату.

— Как можешь ты знать, где правда и где ложь, когда знание твое питается только словом людским?

— Против их слова пусть прозвучит твое слово, дабы я узнал истину.

Презрительно поднял брови связанный юноша.

— Я не стану спорить с ними. Как можешь ты знать, что я содеял, если я сам не знаю, что творят мои руки, когда на меня нападает гнев? Я справедливо поступил с тем, кто продал женщину за деньги, справедливо поступил с его детьми и слугами. Пусть обвиняют меня. Я презираю их и презираю твой суд!

Гнев потряс присутствующих, когда они услышали, как закоснелый преступник поносил справедливого судью, и судебный страж уже занес сучковатую палку для удара. Но Вирата движением руки усмирил их гнев и возобновил вопросы. И после каждого ответа жалобщиков он спрашивал обвиняемого. Но тот стиснул зубы и только раз сказал со злобной усмешкой:

— Как хочешь ты узнать истину из чужих слов?

Солнце высоко стояло над головой в час полудня, когда

иссякли вопросы Вираты. Он поднялся и хотел, по своему обыкновению, уйти домой и лишь на следующий день возвестить приговор. Но жалобщики простерли к нему руки.

— Господин, — сказали они, — семь дней мы шли, чтобы предстать пред твоим лицом, и семь дней продлится наш обратный путь. Мы не можем ждать до завтра, так как скот наш гибнет от жажды и поле ждет нашего плуга. Господин, мы молим тебя изречь твой приговор!

Тогда Вирата вновь опустился на ступени и погрузился в раздумье. Лицо его было напряженно, как у человека, несущего на голове большую тяжесть. Никогда доселе не доводилось ему произносить приговор над преступником, который не просил о милости и не защищал себя. Долго думал он, и тени росли, по мере того как текли часы. Потом он подошел к колодцу, омыл лицо и руки в прохладной воде, дабы его слово было свободно от горячности, и сказал:

— Да будет справедлив приговор, который я изреку. Смертный грех принял на себя этот юноша, одиннадцать живых душ изгнал он из теплого тела в мир перевоплощения. Пусть же он за каждого убитого им будет заточен на год в подземный мрак. И за то, что он одиннадцать раз пролил человеческую кровь, да будет он одиннадцать раз в году бит бичом, пока кровь не брызнет из него, дабы он заплатил по числу своих жертв. Но жизнь ему пусть будет сохранена, ибо жизнь даруют боги, и человек не смеет посягать на божественное. Да будет справедлив приговор, который я изрек не в угоду кому-либо, а во имя великого воздаяния!