Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Долго молчал Вирата. Когда же он поднял взор, то увидел пламя алчности в их взорах, и трепет охватил его душу. И он тихо сказал:

— Вы правы… Возьмите дом мой и разделите его по своему желанию. Я не хочу больше владения и не хочу вины. Правильно сказал ты: кто властвует, тот лишает свободы других, но прежде всего свою же душу. Кто хочет жить без вины, тот не должен иметь власти ни над домом, ни над чужой судьбой, не должен питаться чужим потом и кровью, не должен дорожить страстью женщины и сытой ленью. Лишь кто живет один, живет для своего Бога, только трудящийся знает его, только бедняк имеет его вполне. Я же хочу быть ближе к Незримому, чем к своей земле, и жить без вины. Берите дом и делите его в мире!

Вирата повернулся и ушел. Изумленные стояли сыновья: утоленная алчность сладко горела в их теле, и все же они были пристыжены в душе.

Вирата же заперся в своем покое и оставался глух к призывам и уговорам домашних. И когда спустились ночные тени, он собрался в путь, взял посох, чашу для подаяния, топор для работы, горсть сухих плодов для утоления голода и пальмовые листья с письменами мудрости — для благочестивой молитвы, подоткнул края своей одежды и молча покинул свой дом, ни разу не оглянувшись ни на жену, ни на детей, ни на все свое добро. Всю ночь шел он, пока не достиг реки, в которую однажды, в горький час пробуждения, он опустил свой меч, перешел ее вброд и по берегу направился вверх по течению, где не было и следов жилья и земля еще не знала плуга.

На заре дошел он до места, где молния поразила старое магновое дерево и выжгла прогалину среди чащи. Река, образуя здесь излучину, тихо катилась мимо, и стая птиц кружилась над мелкой водой, безбоязненно утоляя свою жажду. Светло было здесь от открытой реки, а дальше лежали тени от деревьев. Еще валялись кругом расщепленные ударом молнии обломки ствола и примятый кустарник. Вирата оглядел одинокую прогалину среди леса. И он решил построить здесь хижину и посвятить остаток дней своих созерцанию, вдали от людей и всякой вины.

Целых пять дней сколачивал он хижину, ибо руки его отвыкли от работы. И после того его день был наполнен трудом, ибо он должен был искать плоды для своего пропитания, вырубать перед своей хижиной кустарник, со всех сторон напиравший на нее, и строить забор из острых кольев, чтобы голодный тигр, оглашавший своим воем ночной мрак, не ворвался в его жилье. Но ни один человеческий звук не проникал в его жизнь и не смущал его душу; тихо, как вода в реке, текли его дни, питаемые бесконечным источником.

Птицы же прилетали по-прежнему, отдыхающий человек не пугал их, и вскоре они стали вить гнезда под кровлей его хижины. Он насыпал им семена больших цветов и плоды. Они охотно подскакивали близко и не боялись больше его рук, они слетали с пальм, когда он их манил. Он играл с ними, и они доверчиво позволяли трогать себя. Однажды он нашел в лесу молодую обезьяну. Она сломала себе лапу и по-детски всхлипывала, лежа на земле. Он взял ее к себе, вырастил, и понятливое животное, подражая ему для забавы, оказывало ему услуги. И так он был окружен милыми живыми созданиями, и все же он знал, что и в животных дремлет насилие и зло, как в человеке. Он видел, как крокодилы кусали и преследовали друг друга в гневе, как птицы острым клювом выхватывали из воды рыб и как змеи внезапно сжимали своими кольцами тех же птиц. Вся чудовищная цепь уничтожения, которой жестокая богиня опутала весь мир, предстала ему, как закон, и знание не могло противиться этому закону. И ему было отрадно быть только созерцателем этих битв, свободным от вины и непричастным к растущему кругу уничтожения.

Год и несколько месяцев не видел он ни одного человека. Но однажды охотник, преследуя идущего к водопою слона, увидел с того берега необычную картину. Перед узкой хижиной полулежал, озаренный желтым вечерним светом, белобородый старец, птицы мирно сидели у него на голове, обезьяна звонкими ударами раскалывала орехи у его ног. Он же взглянул на верхушки пальм, где качались синие и пестрые попугаи, и как только он поднял руку, они золотым облаком слетели вниз и опустились ему на руки. И подумал охотник, что он видит святого, о коем было возвещено, что «звери будут говорить с ним голосом людским, и цветы будут вырастать под его шагами; он будет звезды срывать своими губами и двигать месяц по небу одним дыханием своих уст». И охотник забыл про охоту и поспешил домой поведать о виденном.

Уже на следующий день начали стекаться любопытные, чтобы с того берега подивиться на чудо. Все увеличивалось их число, пока, наконец, один из них не узнал Вирату, без вести пропавшего со своей родины, бросившего дом и имущество, во имя великой справедливости. Все дальше разлеталась весть и достигла царя, скорбевшего о своем утраченном слуге, и он велел снарядить барку с четырежды семью гребцами. Без устали гребли они, пока барка не поднялась вверх по течению до того места, где стояла хижина Вираты. Тогда они. постелили ковры под ноги царю, и он направился к мудрецу. Но уже год и шесть месяцев не слышал Вирата голоса человеческого. Робко и нерешительно поднялся он навстречу гостям, забыл о поклоне слуги перед властелином и только тихо сказал:

— Да будет благословен приход твой, о царь!

Царь обнял его.

— Годами вижу я, как ты идешь по пути к совершенству. И я пришел узреть, как живет праведник, дабы поучиться у него.

Вирата склонился.

— Вся моя мудрость заключается в том, что я разучился жить с людьми, желая быть свободным от всякой вины. Только самого себя может поучать одинокий. Я не знаю, мудро ли то, что я делаю, не знаю, счастье ли то, что я чувствую. Ничего не могу я советовать и ничему не могу учить. Мудрость одинокого отлична от мудрости мирской, и закон созерцания отличен от закона действия.

— Но видеть, как живет праведный, это уже значит учиться, — ответил царь. — С тех пор как я увидел твой взор, меня наполнила светлая радость. Большего я не хочу.

Вирата вновь склонился деред царем. И вновь обнял его царь.

— Могу ли я сделать что-нибудь для тебя или передать весть от тебя твоим?

— Ничего нет больше моего на земле, о царь, или же все мое! Я забыл, что некогда среди других домов и у меня был дом, и дети среди других детей. Безродному принадлежит вся земля, отрешенному — вся полнота жизни, невинному — мир. У меня нет другого желания, как быть без вины на земле.

— Прощай же, и помни обо мне в благочестии своем.

— Я помню о Боге, и тем самым помню и о тебе и о всех других живущих, ибо во всех его дыхание.

Вирата пал ниц. Царская барка тронулась вниз по реке, и много месяцев отшельник не слышал больше голоса человеческого.

Еще раз простерла крылья слава Вираты и белым соколом воспарила над страной. В самые отдаленные селения и хижины на берегу морском дошла весть о том, кто покинул свой дом и добро свое, чтобы вести жизнь истинного благочестия. И люди прозвали богобоязненного четвертым именем добродетели — Звездой Одиночества. Жрецы восхваляли его самоотречение в храмах, а царь — перед своими слугами. И когда судья произносил приговор, он всегда добавлял: «Да будет слово мое справедливо, как справедливы были слова Вираты, который живет теперь только для Бога и достиг высшей мудрости».