Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Вирата взглянул на раба. Песок у его ног был пропитан кровью. Глаза несчастного были широко раскрыты, как у животного, над которым занесен нож. И в его застывшем взоре Вирата видел черный ужас, который некогда посетил его ночью.

— Отпустите его, — сказал он сыновьям, — его вина искуплена.

Раб поцеловал прах у ног Вираты. Впервые сыновья с досадой отошли от отца. Вирата вернулся в свои покои. Бессознательно омыл он лоб и руки и при этом прикосновении внезапно с испугом понял то, что раньше не вошло ясно в его сознание: что он в первый раз снова был судьей и решал судьбу человека. И в первый раз за шесть лет сон снова покинул его.

И когда он без сна лежал во мраке, перед ним выступили полные ужаса глаза раба — или то были глаза его убитого брата? — и гневные глаза его сыновей, и он снова и снова спрашивал себя, не поступили ли его сыновья несправедливо с этим слугой. Из-за малой провинности кровь обагрила песок его дома, бич врезался в живое тело из-за ничтожного упущения, и эта вина жгла сильнее тех ударов бича, которые обжигали некогда его спину. Правда, наказание это постигло не свободного человека, а раба, чье тело с самой колыбели принадлежало ему, Вирате, по закону царей. Но был ли этот закон справедлив перед тысячеликим Богом? Справедливо ли, чтобы тело человека было всецело подчинено чужой воле, чужому произволу, и неужели свободен от вины тот, кто отнимает у раба его жизнь или ломает ее?

Вирата встал со своего ложа и зажег свет, чтобы в книгах мудрости найти на это ответ. И нигде он не встретил различия между человеком и человеком, кроме законов о кастах и сословиях, но в заветах любви, во всем тысячеликом бытии, он не находил различий и разграничений. Все с большей жадностью впивал он знание, ибо никогда душа его не терзалась так сомнением. Но еще раз вспыхнуло ярко пламя его светильника и погасло.

И когда затем мрак пал со стен, Виратой овладело таинственное чувство: ему казалось, что это уже не его комната, которую он обводит ослепшим взором, а та тюрьма, в которой он некогда с ужасом познал, что свобода есть глубочайшее право человека и что никто никого не смеет заточать не только на всю жизнь, но даже на один год. Раба же этого, понял он, он заточил в невидимый круг своей воли и приковал его к случайности своего решения, не оставив ему свободным ни одного шага его жизни. Прозрение снизошло на него, в то время как он тихо сидел, прислушиваясь к нахлынувшим на него мыслям. Теперь его осенило сознание, что и здесь он не был свободен от вины, пока он подчинял людей своей воле и называл их рабами, по закону человеческому, а не данному тысячеликим Богом. И он простерся в молитве.

— Благодарю тебя, тысячеликий, посылающий мне знамение, не дающий мне закоснеть в грехе, дабы я все ближе шея навстречу тебе, по незримому пути твоей воли! Дай мне познавать мою вину в обличающих глазах извечного брата, которого я всюду встречаю, который глядит и из моих глаз, и чьей болью я болею, дабы я чистым прошел через жизнь и дыхание мое было свободно от вины.

И опять прояснилось чело Вираты. Со светлым взором вышел он под ночное небо, приемля белый привет звезд и глубоко вдыхая нарастающий шелест предрассветного ветра. Садом спустился он к реке, и когда на востоке встало солнце, он окунулся в священные струи и вернулся к своим, собравшимся для утренней молитвы.

Он вошел в их круг, приветствовал их доброй улыбкой, кивком удалил женщин в их покои и обратился к своим сыновьям:

— Вам известно, что уже много лет единственной заботой, волнующей мою душу, было стремление праведно жить на земле. И вот вчера кровь обагрила почву моего дома, кровь живого человека! И я хочу смыть с себя эту кровь и искупить вину, совершенную под моей кровлей. Пусть раб, который за малую провинность понес слишком жестокое наказание, отныне будет свободен и идет куда захочет, дабы он не обвинил перед вечным судьей ни вас, ни меня.

Молча стояли сыновья, и враждебность чувствовал Вирата в этом молчании.

— Безмолвием встречаете вы мои слова, но я не хотел бы ничего предпринять, не выслушав вас.

— Виновному ты хочешь подарить свободу, дать ему награду вместо наказания, — начал старщий сын. — Много слуг в нашем доме, и один не идет в счет. Но каждый поступок влечет за собой другие, составляя с ними общую цепь. Отпуская этого раба, как ты можешь удерживать других, принадлежащих тебе, если они пожелают уйти?

— Если они захотят уйти из моей жизни, я должен буду отпустить их. Ничью судьбу я не хочу стеснять, ибо кто кует судьбы, тот впадает в вину.

— Но ты нарушаешь право закона, — начал второй сын, — рабы эти принадлежат нам, как принадлежат нам земля, дерево на этой земле и плод этого дерева. Поскольку они служат тебе, они связаны с тобой, и ты связан с ними. Ты посягаешь на порядок, который существует тысячи лет. Раб не хозяин своей жизни, а слуга своего хозяина.

— Есть только одно право от Бога, и это право — жизнь; оно дается каждому с первым его вздохом. К добру призвал ты меня, ослепленного и мнившего себя свободным от вины. Годами я владел чужими жизнями. Теперь же я прозрел и знаю: праведный не смеет обращать людей в скотов. Я всем хочу дать свободу, чтобы быть свободным от вины перед ними на земле.

Упорство было написано на лицах сыновей, и жестко ответил старший из них:

— Кто будет орошать поля, дабы не засох рис, кто поведет буйволов в поле? Должны мы сами взяться за плуг, во имя твоей причуды? Ты сам никогда не утруждал рук своих работой и никогда не огорчался тем, что твоя жизнь выросла на чужом труде. А ведь есть чужой пот и в плетеной циновке, на которой ты лежал, и над твоим сном бдели опахала слуг. И вот ты хочешь их всех прогнать, чтобы никто больше не трудился, кроме нас, твоей плоти и крови? Быть может, ты прикажешь нам выпрячь буйвола из плуга и самим тянуть постромки, дабы избавить животное от бича? Ведь и ему тысячеликий дал дыхание! Не касайся, отец, установленного, ибо и оно от Бога! Не с охотой открывается земля, необходимо насилие над нею, дабы она родила плоды. Насилие есть закон под звездами, и не можем мы обойтись без него.

— Но я хочу обойтись без него, ибо сила редко бывает права, я же хочу прожить без греха на земле.

— Без силы нельзя владеть ничем, ни человеком, ни скотом, ни терпеливой землей. Где ты хозяин, ты должен быть и господином, кто владеет, тот связан с судьбой других людей.

— Ноя хочу отрешиться от всего, что ввергает меня в вину. И я приказываю вам отпустить рабов и самим трудиться для дома.

Гнев сверкнул во взорах сыновей, и они с трудом удерживались от ропота. Потом старший сказал:

— Ты сказал, что не хочешь насиловать ничьей воли. Ты не хочешь повелевать своим рабам, дабы не впасть в вину. Нам же ты приказываешь и вторгаешься в нашу жизнь. Где же здесь, спрашиваю я тебя, справедливость перед Богом и людьми?