Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Бледный и с дрожащими губами стоял Вирата.

— Не ведал я того, что служу соблазном для других. Я думал, что жизнь моя замыкается мною.

— Где же твоя мудрость, мудрец, если ты не знаешь того, что знают даже дети: что все дела наши от Бога и что никому не уйти от этого и от закона вины. Ты возгордился, мня себя господином своих поступков и поучая других. Что было сладко тебе, стало моей горечью, а твоя жизнь — смертью этого ребенка.

Вирата задумался ненадолго, потом он поник головой.

— Правду сказала ты, и я вижу, что всякая боль приносит больше познания истины, чем все размышления мудрецов. Все, что я знаю, я узнал от несчастных, и все, что я видел, я видел во взоре замученных, во взоре извечного брата. Не смиренным я был перед лицом Бога, а гордецом. Я познаю это через то страдание, которое сейчас терплю. Я виноват перед тобою и перед многими, о которых я не знаю. Ибо и бездействующий совершает поступки, делающие его виновным на земле, и одинокий живет во всех своих братьях. Прости же мне, женщина! Я вернусь из леса, дабы вернулся и Паратика и зачал новую жизнь в твоем лоне, взамен погибших.

Он низко склонился и прикоснулся губами к краю ее одежды. И тоща весь гнев оставил ее; пораженная, смотрела она вслед уходившему.

Еще одну ночь провел Вирата в своей хижине, смотрел на звезды, мягко сверкавшие в небесной глубине и гаснувшие с приближением утренней зари, еще раз созвал он птиц, кормил и ласкал их. Потом он взял посох и чашу, как тогда, когда много лет назад он пришел сюда, и направился обратно в город.

И лишь только разнеслась весть о том, что святой покинул свое одиночество и пребывает в стенах города, народ радостно устремился посмотреть на редкостного гостя. Лишь у некоторых шевелилось тайное опасение, что приход его от Бога может предвещать бедствия. Среди общего преклонения шел

Вирата и пытался приветствовать людей бодрой улыбкой, обычно игравшей на его губах. Но впервые не мог он улыбаться, его взор оставался строгим и уста замкнутыми.

Он достиг дворца. Час совета уже миновал, и царь был один. Вирата направился к нему, и тот встал, чтобы заключить его в свои объятия. Но Вирата простерся перед ним и прикоснулся к краю его одежды, в знак просьбы.

— Твоя просьба будет исполнена, — сказал царь, — прежде чем она станет словом на твоих устах. Великая честь выпала мне, что я имею власть послужить благочестивому и оказать помощь мудрому.

— Не зови меня мудрым, — ответил Вирата, — ибо путь мой не был правильным. Замкнулся мой круг, и я просителем стою опять у твоего порога, где некогда ц просил освободить меня от службы. Я хотел быть свободным от вины и избегал всякого действия, но и я запутался в сетях, которые боги расставили смертным.

— Не могу я поверить этому, — ответил царь. — Как мог ты причинить людям зло, ты, избегавший их? Как мог впасть в вину ты, живший в Боге?

— Не по умыслу совершал я зло. Я бежал вины, но стопы наши прикованы к земле, а поступки связаны законами богов. И бездействие есть поступок. И не мог я сокрыться от глаз извечного брата, которому всегда приносим мы добро или зло против нашей воли. Но семикратно виновен я, ибо я бежал перед Богом и отказывал жизни в служении. Бесполезным был я, ибо питал только свою жизнь и никому не служил. Ныне я вновь хочу служить.

— Чужда мне речь твоя, Вирата, я не понимаю тебя. Выскажи мне свое желание, дабы я мог исполнить его.

— Я больше не хочу быть свободным в своей воле. Ибо свободный не свободен, и не невинен бездеятельный. Свободен лишь тот, кто подчиняется, кто, не рассуждая, волю свою отдает другому, свою силу — делу. Только середина работы принадлежит нам, ее начало и конец, ее причина и следствие — в руках богов. Освободи меня от моей воли, ибо всякая воля есть заблуждение, а всякое служение — мудрость. И я возблагодарю тебя, о царь!

— Я не понимаю тебя. Я должен освободить тебя, просишь ты, и в то же время просишь о службе. Свободен лишь тот, кто служит другому, а не тот, кто приказывает ему? Я не понимаю этого!

— И хорошо, о царь, что ты не понимаешь этого в сердце своем. Иначе как мог бы ты оставаться царем и повелевать, если бы ты это понял?

Лицо царя потемнело от гнева.

— Так ты думаешь, что повелитель ничтожнее перед лицом Бога, нежели слуга?

— Нет ничтожных и нет великих перед лицом Бога. Но тот, кто подчиняется, не рассуждая, и отказывается от своей воли, снимает с себя вину и обращается к Богу. Но кто проявляет свою волю и мнит мудростью бороться со злом, тот впадает в искушение и вину.

Лицо царя оставалось мрачным.

— Так все службы равны? И нет более важной и менее важной перед Богом и людьми?

— Возможно, что иная и покажется людям более важной, о царь, но одинаково всякое служение перед Богом.

Царь долго мрачно смотрел на Вирату. Гордость злобно сжимала его сердце. Но когда он взглянул на скорбное лицо Вираты и на белые волосы над его морщинистым лбом, он подумал, что старик преждевременно впал в детство. И, чтобы испытать его, царь насмешливо спросил:

— Хотел бы ты стать псарем при моем дворце?

Вирата пал ниц и поцеловал ступень у ног царя в знак благодарности.

И с того дня стал псарем старец, которого страна некогда прославляла четырьмя именами добродетели, и жил он с другими слугами в дворцовых подвалах. Сыновья стыдились его и далеко обходили дворец, чтобы не узреть его и не быть вынужденными признать свое родство перед другими. Жрецы отвернулись от недостойного. Только народ еще первое время приходил и дивился на старца, который некогда был первым в государстве, а теперь ходил по двору с собачьей плеткой в руках. Но он не обращал на них внимания, и они вскоре перестали приходить и больше не думали о нем.

Вирата ревностно исполнял свои обязанности от утренней до вечерней зари. Он обмывал собак и снимал коросту с их кожи, приносил им пищу, чистил их подстилки и подметал за ними. Вскоре собаки полюбили его больше, чем кого-либо другого во дворце, и это радовало его. Его дряхлый морщинистый рот, редко обращавшийся с речью к людям, всегда улыбался от радости, и он мирно доживал долгие годы своей старости, которые текли без больших событий. Царь раньше его перешел в вечность; пришел новый царь, который не обращал на него внимания и даже однажды ударил его палкой за то, что собака заворчала при проходе государя. И остальные люди мало-помалу забыли о его существовании.

Когда же исполнилась мера лет Вираты и он умер и был зарыт в общей могиле слуг, в народе уже никто не помнил о том, кого страна когда-то прославляла четырьмя именами добродетели. Сыновья его спрятались, и никто из жрецов не пел погребальных песен над его прахом. Лишь собаки выли два дня и две ночи, потом и они забыли Вирату, чье имя не вписано в летописи властителей и не упоминается в книгах мудрецов.