Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

– Мамина? Кто это? – спросил я. – Твоя последняя жена?

– Нет-нет, Макумазан, об этом я могу только мечтать, потому что тогда у меня была бы самая красивая жена во всей стране. Мамина моя дочь, но не от Старой Коровы. Мать родила ее в ночь Великой бури и умерла. О Мамине тебе лучше расспросить Садуко, – добавил Умбези, широко улыбнувшись и оторвав свой взгляд от ружья, которое он осматривал с такой опаской, словно то, даже будучи разряженным, могло выстрелить еще раз, и кивком указал на кого-то у себя за спиной.

Я повернулся и впервые увидел Садуко, тотчас разглядев в нем человека, сильно отличавшегося от всех прочих туземцев. Это был высокий, прекрасно сложенный юноша, грудь его покрывали многочисленные шрамы от ассегаев, указывающие на то, что он уже стал воином, но еще не удостоился чести закреплять в своей прическе исикоко – кольцо из заплетенных вокруг жилы и облитых воском тростниковых полосок, – являвшееся символом, который, с дозволения короля, зулусам можно было носить только по достижении определенного возраста или как награду за свершение славных дел. Однако лицо юноши поразило меня даже больше, чем мужественная грация, сила и статность его стройного тела. Спору нет, лицо Садуко было очень красивым, но оно так не походило на лица негроидного типа; на самом деле, внешне он скорее напоминал араба с очень темной кожей, и не исключено, что именно от одного из арабских племен он и вел свое происхождение. Глаза Садуко тоже были необычны: большие и печальные, а его несколько отстраненная, полная достоинства манера держаться выдавала породу и быстрый ум.

– Сийякубона (что значит «мы видим тебя», а по-английски – «доброе утро»), Садуко, – проговорил я, с любопытством разглядывая его. – Скажи мне, кто такая Мамина?

– Инкози, – ответил он низким голосом и взмахнул своей красиво очерченной сильной рукой в знак приветствия, польстив своим почтительным обращением моему самолюбию простого белого охотника, – разве ее отец не сказал вам, что она его дочь?

– Верно, – весело отозвался старый Умбези, – но чего ее отец не сказал, так это того, что Садуко – ее возлюбленный или, скорее, мечтает им стать. Ты, Садуко, – продолжал он, погрозив молодому человеку толстым пальцем, – верно, с ума сошел, если думаешь, что такая девушка может принадлежать тебе? Дай мне для начала сто голов скота, и тогда я, пожалуй, подумаю об этом. Но у тебя нет и десятка, а Мамина – моя старшая дочь и должна выйти за человека богатого.

– Она любит меня, Умбези, – возразил Садуко, опуская взгляд. – Это важнее скота.

– Для тебя, Садуко, может, и важнее, но не для меня, ведь я беден и хочу иметь коров. К тому же, – добавил Умбези, устремив на него проницательный взгляд, – так ли уж ты уверен, что Мамина любит тебя, хоть ты и такой красавчик? По моему разумению, что бы ни говорили ее глаза, сердце Мамины не любит никого, кроме нее самой; в конце концов, вот увидишь, она последует велению своего сердца, а не своих глаз. Красавица Мамина не захочет стать женой бедняка, чтобы всю жизнь потом выпалывать мотыгой сорняки. Однако приведи мне сто голов скота, и тогда посмотрим, ведь, по правде сказать, будь ты знатным вождем, я не желал бы себе лучшего зятя, разве что Макумазана, – при этих словах он ткнул меня локтем в бок, – который бы возвеличил мой дом.

Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу: мне показалось, он согласен с оценкой Умбези относительно характера его дочери. Но он только сказал:

– Скот можно купить.

– Или украсть, – подсказал Умбези.

– Вернее, захватить в виде добычи на войне, – поправил Садуко. – Когда у меня будет сотня голов, я напомню тебе твои слова, о отец Мамины.

– И на что ты тогда будешь жить сам, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет-нет, прекрати нести чушь. Прежде чем ты успеешь раздобыть сотню коров, Мамина уже нарожает шестерых детишек, но отцом они будут звать не тебя. А, что, не нравится? Ты уходишь?

– Да, я ухожу. – Глаза его, обычно смотревшие спокойно, сверкнули. – Только пусть тогда человек, которого они станут звать отцом, остерегается Садуко.

– Остерегайся лучше собственных слов, юнец, – сурово ответил Умбези. – Хочешь пойти по дорожке отца? Надеюсь, что нет, потому что ты нравишься мне; но такие слова не забываются.

Садуко уже шел прочь, делая вид, будто не слышал его.

– Кто он, этот Садуко? – спросил я.

– Он из знатного рода, – коротко ответил Умбези. – И уже теперь мог бы быть великим вождем, если бы не его отец, заговорщик и колдун. Дингаан разоблачил его. – Он повел рукой из стороны в сторону – жест, много значивший у зулусов. – Тогда почти всю его родню убили: самого вождя, его жен, детей и даже его воинов – всех, кроме Тшозы, его брата, и Садуко, его сына, которого укрыл у себя Зикали – древний карлик, Разоблачитель злодеев, состарившийся еще задолго до того, как Сензангакона стал отцом королей. Даже говорить об этом страшно, – сказал он, содрогнувшись. – Пойдем, белый человек, полечи мою Старую Корову, иначе она меня совсем со свету сживет.

И я отправился осматривать Старую Корову – вовсе не из любопытства к сварливой и древней старухе, брошенной жене какого-то вождя, на которой в незапамятные времена хитроумный Умбези женился по политическим соображениям, – но лишь в надежде побольше узнать о заинтересовавшей меня Мамине.

Войдя в большую хижину, я нашел там пострадавшую, так неучтиво прозванную Старой Коровой, в довольно жалком состоянии. Окруженная толпой женщин и детей, она лежала на полу, вся в крови, которая продолжала сочиться из ее раны. Через равные промежутки времени она объявляла, что умирает, и следом испускала жуткий вопль, тотчас подхватываемый всеми присутствующими в хижине. Короче говоря, здесь творился сущий ад.

Я попросил Умбези выпроводить посторонних из хижины и отправился за лекарствами, велев своему слуге, Скоулу, забавного вида малому с кожей светло-желтого оттенка и ярко выраженными чертами готтентота, промыть тем временем рану. Когда десять минут спустя я подходил к хижине, крики из нее доносились еще более душераздирающие, чем раньше, хотя хор сочувствующих стоял теперь снаружи. В этом не было ничего удивительного: зайдя внутрь, я обнаружил, что Скоул подравнивает покалеченное ухо Старой Коровы тупыми ножницами для ногтей.

– О Макумазан, – хрипло зашептал Умбези, – не лучше ли оставить ее в покое? Если она истечет кровью до смерти, по крайней мере, станет тише.

– Да ты человек или гиена? – рявкнул я грозно и принялся за дело, велев Скоулу зажать голову бедной женщины у себя между колен.

Вскоре нехитрая операция по прижиганию раны – полагаю, это медицинский термин – крепким раствором каустической соды, который я нанес на кожу при помощи птичьего перышка, была кончена.