Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

– Ну вот, мамаша, – сказал я, оставшись с ней в хижине наедине, поскольку Скоул бежал, укушенный пострадавшей в икру. – Теперь ты не умрешь.

– Да, гадкий белый человек, не умру, – горестно всхлипнула она. – Но как же моя красота?

– Ты станешь еще краше, чем прежде, – ответил я. – Ни одна женщина не может похвастать ухом с таким изгибом. Кстати, о красоте, скажи мне, где Мамина?

– Не знаю я, где она, – злобно прошипела женщина, – но зато я отлично знаю, где бы она оказалась, будь на то моя воля! Это она, эта голодранка, – здесь Старая Корова добавила некоторые эпитеты, повторять которые я не стану, – навлекла на меня несчастье! Мы с ней вчера малость повздорили, белый человек, а она, между прочим, колдунья, так вот, она напророчила мне беду. Да, когда я ненарочно оцарапала ей ухо, она сказала, что в скором времени мое ухо сгорит, и оно действительно горит, аж мочи нет. – (Это было, несомненно, именно так, поскольку каусти ческая сода начала действовать). – О белый дьявол! – снова завыла она. – Ты околдовал меня, ты зажег в моей голове огонь!

Она схватила глиняный горшок и запустила в меня со словами:

– Вот тебе плата за твое врачевание! Проваливай, ползи за Маминой, как остальные, и пусть она хорошенько полечит тебя!

К этому моменту я уже наполовину выбрался из низкого полукруглого входа в хижину, а горшок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить.

– Что стряслось, Макумазан? – спросил ожидавший снаружи старый Умбези.

– Ровным счетом ничего, друг мой, – ответил я с безмятежной улыбкой. – Твоя жена хочет видеть тебя немедля. Ей больно, она желает, чтобы ты утешил ее. Входи, не мешкай.

Умбези немного помедлил и вошел, то есть половина его скрылась в хижине. Тут же послышался жуткий треск, и он вынырнул наружу с ободком горшечного горлышка на шее, лицо же его было вымазано тем, что я принял за мед.

– Так где же Мамина? – спросил я Умбези, когда он уселся, отплевываясь.

– Там, где я сам хотел бы быть, – ответил он хрипло, – в краале, что в пяти днях пути отсюда.

Вот так я впервые услышал о Мамине.

В ту ночь я сидел под парусиновым навесом моего фургона, курил трубку и посмеивался про себя, вспоминая происшествие со Старой Коровой, незаслуженно названной «дряхлой», и гадая, удалось ли Умбези смыть мед со своей шевелюры. Вдруг полог навеса приподнялся, и в фургон забрался закутанный в накидку из звериных шкур кафр и сел передо мной на корточки.

– Ты кто? – спросил я, поскольку в темноте не разглядел его лица.

– Инкози, – ответил низкий голос, – это я, Садуко.

– Добро пожаловать, – приветствовал его я и в знак гостеприимства протянул ему флягу из высушенной тыквы, в которой хранил нюхательный табак. Затем подождал, пока Садуко не насыпал табак себе на ладонь и не втянул его ноздрями.

– Инкози, – начал гость, утерев выступившие от табака слезы. – Я пришел просить тебя об одной милости. Ты слышал сегодня, как Умбези сказал, что не отдаст мне свою дочь Мамину, если я не приведу ему сто коров. Так вот, скота у меня нет, и я не смогу на него заработать, даже много лет трудясь не покладая рук. Поэтому мне придется отобрать его у одного племени, которое, как мне известно, ведет войну с зулусами. Но и это мне не по силам, если мне не удастся раздобыть ружье. Будь у меня доброе ружье – которое стреляет только тогда, когда надо, а не по своей прихоти, – я бы, воспользовавшись своим именем, смог уговорить несколько человек из тех, кого я знаю, кто когда-то служил у моего отца, или их сыновей пойти со мной.

– Правильно ли я понял, Садуко, ты хочешь, чтобы я вот так просто отдал тебе одну из моих лучших двустволок, цена которой по меньшей мере двенадцать быков? – спросил я с холодным возмущением.

– Нет, о Бодрствующий в ночи, – ответил он, – нет, о Макумазан, Тот кто всегда спит с одним открытым глазом, – (еще один довольно вольный и трудный перевод данного мне туземцами имени), – я никогда бы не осмелился оскорбить твой высокий ум таким недостойным предложением. – Он помедлил и втянул еще одну понюшку табаку, затем продолжил задумчиво: – Там, где я намереваюсь раздобыть эту сотню голов, скота очень много: мне говорили, не менее тысячи голов. Так вот, инкози, – он искоса глянул на меня, – а что, если ты дашь мне ружье и отправишься вместе со мной, со своим собственным ружьем и своими вооруженными охотниками, и за это получишь половину добытого скота? Это будет справедливо?

– Недурно, – ответил я. – То есть, молодой человек, ты хочешь сделать из меня вора, чтобы Панда перерезал мне глотку за нарушение мира в его стране?

– Нет, Макумазан, ведь этот скот принадлежит мне. Выслушай меня, я расскажу тебе одну историю. Слыхал ли ты о Мативане, вожде амангвана? [75]

– Да, – ответил я. – Его племя жило у истока Умзиньяти, так? Затем их разбили то ли буры, то ли англичане, и Мативане перешел к зулусам. Но позже Дингаан убил его и его родню, а остатки племени, кому удалось выжить, рассеялись по свету.

– Верно, племя его рассеялось по свету, но его род продолжает жить. Я один из представителей этого рода, Макумазан. Я единственный сын главной жены Мативане. Меня спас и укрыл у себя великий старец Зикали Мудрый, в жилах которого течет кровь амангвана, который ненавидел Чаку и Дингаана, а еще раньше – их отца Сензангакону, но которого никому из них было не под силу убить, ибо дух его велик и неодолим.

– Если он так велик и могуществен, почему же тогда он не спас и твоего отца, Садуко? – спросил я, будто никогда прежде не слышал о Зикали.

– Не знаю, Макумазан. Быть может, когда духи сажают дерево для себя, ради этого они срубают много других деревьев. Как случилось, так случилось. Бангу, предводитель амакоба, нашептал Дингаану, будто бы мой отец Мативане – колдун и к тому же очень богат. Дингаан поверил, полагая, что болезнь, которой он захворал, наслал на него Мативане. И тогда Дингаан сказал: «Иди, Бангу, возьми людей и отправляйся к Мативане в гости, а ночью, о, ночью!.. А потом, Бангу, потом мы поделим с тобой скот, потому что Мативане силен и умен, и ты не должен рисковать своей жизнью задаром».

Садуко умолк, опустив взгляд в тяжком раздумье.

– И злодейство было совершено, Макумазан, – продолжил он наконец. – Они ели еду моего отца, они пили его пиво, они вручили ему подарок короля, они говорили ему хвалебные слова. Да, Бангу нюхал вместе с отцом табак и называл его братом, а ночью, о, ночью!.. Отец был в хижине со мной и с матерью; я, вот такой, – рукой Садуко показал рост мальчика лет десяти. – Снаружи вдруг послышались крики – там что-то горело. Отец выглянул наружу и понял, в чем дело. «Женщина, пробирайся через забор и беги подальше отсюда, – велел отец моей матери. – Возьми Садуко, пусть вырастет и отомстит за меня. Скорей, я задержу их у ворот! Бегите к Зикали, это за его колдовство я плачу кровью». Затем он поцеловал меня в лоб, сказав лишь одно слово: «Помни!» – и вытолкал нас из хижины.