Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

– Может, и так. – Зикали громко рассмеялся. – Потому что я открываю, когда должен открыть, и закрываю, когда должен закрыть. Знаешь, в годы моей юности, когда зулусы были единым народом, они назвали меня Открывателем дверей; и теперь, заглядывая в одну из таких дверей, я вижу кое-что о тебе, о сын Мативане.

– Что же ты видишь, отец? – спросил я.

– Вижу две дороги, Садуко: дорогу целителя – это дорога духа и дорогу воина – это дорога крови. Я вижу тебя идущим по дороге целителя, это и моя дорога, Садуко, вижу, как ты становишься мудрым и великим, пока наконец не исчезаешь где-то вдали, окруженный почестями и благополучием, внушающий страх и все же любимый всеми людьми, и белыми, и черными. Однако по этой дороге мудрости ты должен идти один, дабы ни друзья, ни тем более женщина, с которой ты захотел бы поделиться своими познаниями, не смогли отвлечь тебя от выбранного пути. А теперь я вижу тебя, Садуко, шагающего по дороге войны: ноги твои красны от крови, женщины обвивают руками твою шею и один за другим перед тобой падают поверженные враги. Ты много любишь и много грешишь ради любви, и та, ради которой ты грешишь, приходит, и оставляет тебя, и снова приходит. И дорога эта коротка, Садуко, и ближе к ее концу тебя окружает множество духов. Ты крепко зажмуриваешь глаза, но ты видишь их; ты залепляешь уши глиной, но слышишь их, потому что это духи тех, чью кровь ты пролил. Однако конца этого твоего пути мне не разглядеть. Теперь выбирай, по какой дороге ты пойдешь, сын Мативане, и выбирай поскорее, потому что я больше никогда не заговорю об этом.

– И тогда, Макумазан, я ненадолго задумался о безопасной и одинокой дороге мудрости и о кровавой дороге, на которой найду войну и любовь, и молодость запела во мне, и… Я выбрал дорогу войны и любви, дорогу греха и неизвестной смерти.

– Если допустить, что в этой истории о двух дорогах есть доля правды, Садуко, то твой выбор был не самым разумным.

– Нет, Макумазан, он был мудрым: ведь я узнал Мамину и понял теперь, почему выбрал именно эту дорогу.

– О, как же я забыл, Мамина! – воскликнул я. – Что ж, может, ты и прав. Когда увижу Мамину своими глазами, скажу тебе, что я думаю.

– Когда ты увидишь Мамину, Макумазан, ты скажешь, что выбор мой был мудр, однако Зикали, Открыватель дверей, громко смеялся, когда услышал о нем. «Взрослый буйвол непременно найдет тучное пастбище, а буйволенок – скудный горный склон, где пасутся такие, как он, телки, – сказал он. – Однако волк все же лучше буйвола. Что ж, ступай своей дорогой, сын Мативане, и возвращайся время от времени в Черное ущелье, чтобы рассказать о своих делах. Обещаю не помереть до тех пор, пока не узнаю, каким будет конец этой твоей дороги».

Вот, Макумазан, только тебе я поведал то, что доныне хранил в сердце своем. И Бангу теперь в немилости у Панды, которому не хочет подчиниться, и мне дали слово – не важно кто и как, – что тот, кто убьет его, не будет призван к ответу и может забрать себе его скот. Пойдешь ли ты со мной, о Бодрствующий в ночи, и разделишь ли со мной добычу?

– Изыди, Сатана, – пробормотал я по-английски и следом добавил на зулу: – Даже не знаю… Если история твоя правдива, я не возражаю против того, чтобы помочь тебе убить Бангу, но прежде я должен разузнать об этом деле побольше. Кстати, завтра я и Умбези Толстяк идем на охоту. Ты нравишься мне, о Выбравший дорогу крови, и я предлагаю тебе отправиться со мной и заработать ружье с двумя стволами.

– Инкози! – воскликнул Садуко, и глаза его засветились от радости. – Ты щедр и оказываешь мне огромную честь. О большем я и желать не смел… Однако, – добавил он, и лицо его снова омрачилось, – сначала я должен испросить совета у Зикали Мудрого, своего приемного отца.

– О, вот как, ты, значит, все еще держишься за пояс колдуна, как за мамкин подол? – удивился я.

– Не совсем так, Макумазан, просто на днях я пообещал ему не затевать никаких дел, за исключением того, о котором рассказал тебе, пока не поговорю с ним.

– Как далеко отсюда живет Зикали? – спросил я Садуко.

– День ходу. Если выйти на восходе, к закату можно поспеть.

– Хорошо. Тогда я отложу охоту на три дня и пойду с тобой, если тебе кажется, что твой удивительный старый карлик примет меня.

– Думаю, Зикали примет тебя, Макумазан, потому что он говорил мне, что я встречу тебя и полюблю и что судьбы наши переплетутся.

– Видно, он подмешал тебе в пиво своего зелья, – проговорил я. – Ты что же, хочешь, чтобы я полночи выслушивал подобные глупости, тогда как нам отправляться в путь на рассвете? Ступай и дай мне выспаться.

– Ухожу, – ответил он с легкой улыбкой. – Но если так, Макумазан, отчего же ты сам хочешь отведать его зелья?

Однако спал я в ту ночь скверно: жуткая история Садуко завладела моим воображением. Мне очень хотелось увидеть Зикали, о котором я так много слышал еще в прежние годы, и по другим причинам. Мне не терпелось выяснить, не был ли этот карлик, заявивший, что моя судьба переплетена с судьбой его приемного сына, обыкновенным шарлатаном, каких великое множество среди прочих шаманов и знахарей; к тому же он мог рассказать мне правду или ложь о Бангу – человеке, к которому я почувствовал, быть может и необоснованную, антипатию. Но более всего мне хотелось увидеть Мамину, чьи дарования и красота произвели такое сильное впечатление на юного туземца. Быть может, пока я хожу к Зикали, она уже вернется из крааля своего отца и я увижу ее еще до отъезда на охоту.

Так и случилось: словно в греческой трагедии, судьба, как зачастую делала со мной и прежде, закружила меня в вихре весьма странных событий – страшных и трагичных.

На следующее утро я, как добрый охотник, проснулся чуть свет – в час, когда, выглянув из фургона, обычно еще ничего нельзя разглядеть, кроме серого отсвета рогов дремавших у привязи волов. Вскоре, однако, я увидел еще один отсвет и догадался, что это блеснул наконечник копья Садуко: закутавшись в плащ из шкур диких кошек, он сидел у потухшего костра. Соскользнув с козел, я крадучись зашел юноше за спину и коснулся его плеча. Садуко подскочил, сильно вздрогнув, что выдало в нем нервную натуру, но тотчас узнал меня и проговорил:

– Ты рано встаешь, Макумазан.

– Не зря ведь меня зовут Бодрствующим в ночи, – ответил я. – А теперь пойдем к Умбези, скажем ему, что я буду готов отправиться с ним на охоту через два дня.

Умбези спал в хижине со своей последней женой. Будить его мне не хотелось. По счастью, возле хижины мы увидели бодрствующую Старую Корову. Раненое ухо не давало несчастной заснуть, к тому же, по правилам «этикета» зулусов, она не могла войти в хижину, пока ее муж не проснется и не позволит ей войти.