Нино Палумбо - Заплесневелый хлеб

Трем младшим детям она дала ломоть хлеба, смазанный повидлом, который отложила с вечера, а трем старшим велела поститься во имя Мадонны.

Для Кармеллы, Марко и Паоло это означало сидеть целый день голодными. Дети ничего не говорили. Они уже привыкли к этому. Мать приучила их к таким постам, особенно с тех пор, как они перебрались в Бари, и всегда оправдывала это тем, что Мадонна, или святая Лючия, или святой Николай — смотря по тому, кого из святых она призывала на помощь, — благосклонно примут их жертву и ниспошлют на них благодать. Дети безропотно покорялись этому испытанию, следуя примеру отца и матери. Утром они пили как можно больше воды, а в два часа — когда на юге принято обедать — съедали только по ломтю хлеба, чуть смазанного оливковым маслом и посыпанного солью. Эта еда, объясняла им каждый раз мать, не нарушает поста. Больше они ничего не ели до самого сна, вечером они опять пытались пить воду, но не могли сделать ни глотка, вода не шла им в горло, она и без того переливалась у них в животе. Марко застал отца в мастерской. Амитрано переставлял с места на место немногие вещи, которые там были. Но мозг его продолжал работать все в том же направлении.

«Предположим, моей несчастной жене удастся сегодня как-то выкрутиться. Но ведь завтра надо начинать все сначала! Дело не в том, чтобы протянуть еще день или неделю. Хоть бы какой-нибудь самый жалкий заказчик появился. Но нет, день за днем все одно и то же!..»

Он взглянул на сына и снова зашагал по мастерской.

«Ну что может случиться?! Он даст мне свертки. Ведь и самому ему надо глядеть в оба. Так? Значит, он выберет подходящий момент. Передаст свертки, когда хозяин будет получать деньги или давать сдачу. Всего одна секунда. Но в этом-то все дело! Именно в этой секунде. Может, сойдет удачно, а может, и нет. А если неудачно, что произойдет? Меня задержат, как преступника, и отправят…»

Он вздрогнул всем телом и стиснул зубы. Перед тем как совершить дурной поступок или, готовясь к нему, острее ощущаешь отвращение ко всему этому, тошноту и страх. Особенно вначале, когда еще живы сознание дозволенного и недозволенного и природная честность. Затем понемногу человек свыкается с этим и уже не ощущает ни отвращения, ни страха. Вернее, лишь изредка удается ему снова заглянуть в свои мысли и чувства, словно на минуту раздвигается занавес в его душе.

«Итак, ты становишься вором? Ведь это кража! Даже если всего какой-нибудь килограмм сыра или масла! Ведь если все откроется, могут подумать, что кражи совершались регулярно и уже давно! А тогда попробуй докажи, что сегодня это случилось с тобой впервые или что ты ошибся! Состав преступления налицо. А если сегодня все сойдет гладко, значит завтра опять надо идти на риск!»

В его родном городке тюрьма помещалась в древнем швабском замке, некогда резиденции Фридриха II. Его построили в те времена, когда Апулия была местом, где отдыхали и развлекались, а порой и сражались немецко-итальянские короли. По преданию, рабы и пленники строили этот замок, заложив мощный фундамент глубоко в море, так что время над ним не властно.

Замки и соборы стоят многие века, в них идет бедный люд помолиться или уплатить налоги, ради поддержания их величия. Но здесь также господа, облеченные божеской властью прежде, чем людской, не раз выискивали средства лишить бедный люд не только денег, но и человеческого достоинства, ради приумножения своей силы и могущества.

Проходя мимо замка, Амитрано пробовал представить себе, какая жизнь течет за его решетками и глубоким крепостным рвом, заросшим сорняками. Метрах в двухстах от этого злосчастного места возвышался собор. Между ними находились более скромные здания судебной палаты, трибунала, суда присяжных, куда провинившихся приводили в наручниках под охраной двух карабинеров. Амитрано не выдерживал этого зрелища и отводил взгляд, либо уходил, стараясь в глубине души найти какую-то тайную причину поступка человека, идущего между двумя «сбирами», как называли в их краях карабинеров.

Такую же тайную причину он теперь старался найти и для себя. Не просто удобное оправдание, а истинную причину, которая толкнула человека на то, чтобы украсть, сделать зло, убить. Ведь совсем нетрудно заклеймить человека, совершившего преступление, но об истинном побуждении, лежащем в основе проступка, особенно если он совершен, чтобы не подохнуть с голоду, ради семьи, никто никогда не вспоминает, никто не называет его и не противопоставляет обвинению. Другие люди не видят, не осознают медленную, но неотвратимую гибель тех, у кого нет работы, а дома много голодных ртов. Люди взывают к закону, который должен их защитить, и по-своему считают себя правыми. Но тот, кто совершил преступление, если только это не закоренелый преступник, погрязший в пороке, взывает к иной справедливости, уповает на нее и сам обвиняет общество, которое хочет вынести ему приговор. А это общество, опять-таки во имя политических принципов и религиозных догм, создает вакуум вокруг того, кто не хочет подчиниться царящей в этом обществе алчности, заставляет человека стать тем, кем он быть не хочет. Бороться? Но как бороться против того, кто считает, что он стоит на страже политической, религиозной, моральной веры? Человек силен, лишь когда в руках у него оружие, а в высоко цивилизованном обществе, где жил Амитрано, таким оружием были законы, которые само это общество и устанавливало. Борьбу в этих условиях можно вести только скрытую, а чтобы победить противника, надо уметь выжидать, затаиться. Нельзя бороться одному, двоим, десяти, тысяче против десяти тысяч, ста тысяч, имеющих в руках оружие. Надо уметь выжидать и вооружиться терпением, уметь покоряться и хранить надежду, что придет время, благоприятное и для тех, кто сейчас безоружен. Эту надежду вселяет в человека вера в высшую справедливость, которая еще не узаконена, которая не признана противниками. Эта справедливость является синонимом истинной морали, равенства людей, их подлинного братства и единства.

Обо всем этом Амитрано рассуждал сам с собой, потому что он видел вокруг себя, в этом городе, где он никого не знал, недоверие друг к другу среди людей, находившихся в таком же положении, как он сам, недоверие, которое можно было прочесть в их глазах, которое затаилось в складке губ, в морщинах лица. Все эти рассуждения то воодушевляли его, то ввергали в отчаяние, временами он готов был даже кражу назвать честным поступком, а потом сам ужасался, видя в этом попытку оправдаться. Ведь надо самому испытать нищету, чтобы понять и осудить человека, запятнавшего себя преступлением, которое вызвано голодом, политикой, узаконившей голод.

В те дни многие ради куска хлеба для себя и своих детей, ради «места под солнцем» вступали в армию и сражались в Африке против Абиссинии. Смелость, рожденная отчаянием, заставляет браться за оружие, надевать военную форму и убивать людей с иным цветом кожи, но с такой же красной кровью, как наша, людей, у которых так же, как и у нас, есть семья, дети. Легионеров вербовали главным образом в провинциях Юга или крайнего Севера. Они всегда, во все времена были главными поставщиками рабочей силы для заграницы, для Америки и для других высокоцивилизованных стран, как их принято называть.