Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

— Неужели вы думаете, что я так глупа, — сказала она, — что не заметила за последнюю неделю, что красавице из красавиц очень нравится мой муж. Что она чуть не падает в обморок от восхищения при каждом слове, исходящем из его красноречивых уст. Что мадемуазель Юста обращается уже с ней, как с сестрой. Что она играет в мамашу с моими сыновьями. И что, наконец, начиная со вчерашнего дня, вся семья, удивленная вашим внезапным отъездом, окончательно обратилась в сторону полюса, то есть в сторону имени и богатства! Эти Обернэ очень положительны, они ведь такие благоразумные люди! Что касается молодой девицы, то она объявила мне с необыкновенно веселым видом о вашем отъезде. Я сделала бы еще много других наблюдений, если бы не падала от утомления и не была принуждена рано уйти к себе. Сегодня я чувствую себя ожившей. Вы тут, подле меня, и мне представляется, что я знаю нечто, что возвратит мне свободу и спокойствие совести. А я-то мучилась угрызениями и принимала своего мужа за одного из мудрецов Греции!.. Вот еще, он по-прежнему молод и красив, и пылает, точно вулкан подо льдом!

— Алида, — вскричал я, пораженный внезапным светом, — да вы ревнуете не меня, а вашего мужа!..

— Значит, я ревную вас обоих за раз, — продолжала она, — ибо вас я ревную ужасно и не могу этого скрыть. Это вернулось ко мне сегодня утром вместе с жизнью.

— Может быть, и обоих! Кто знает! Вы так его любили!

Она не отвечала. Она была встревожена, взволнована. Казалось, она раскаивалась в нашем вчерашнем примирении и клятвах, или какая-то забота, сильнее нашей любви, открывала ей, наконец, глаза на опасности этой любви и препятствия данного положения. Было очевидно, что письмо мое потрясло ее, ибо она забрасывала меня вопросами по поводу того, что сообщил мне Мозервальд.

— Позвольте же и мне, — сказал я, — спросить вас кой о чем в свою очередь. Каким образом, видя меня таким несчастным от разделяющих нас преград, вы никогда мне не сказали: «Все это не существует. Я могу призвать к себе на помощь более человеческий и мягкий закон, чем наш. Я вышла замуж по протестантскому обряду?»

— Я думала, что вы это знаете, — отвечала она, — и разделяете мои убеждения по этому вопросу.

— А каковы ваши убеждения? Я их не знаю.

— Я католичка, настолько, насколько может быть ею женщина, имеющая несчастье часто сомневаться во всем, и даже в самом Боге. Во всяком случае, я думаю, что самое лучшее общество есть то, которое признает безусловную власть церкви и нерасторжимость брака. А потому я сильно мучилась тем, что в моем браке было неполного и неправильного. Не было ли это для меня лишней причиной приписать ему, силой моей веры и воли, ту санкцию, в которой отказал ему Вальведр? Моя совесть никогда не допускала и не допустит никогда, чтобы он или я имели право порвать.

— Знаете, — отвечал я, — я предпочитаю вас такой. Это кажется мне достойнее вас. Но если муж принудит вас взять назад вашу свободу?..

— Он может взять назад свою свободу, если только допустит, что ее лишился. Но меня ничто не заставит выйти вторично замуж. Вот почему я не говорила вам никогда, что это возможно.

Поверит ли читатель, что это ясное определенное решение глубоко меня оскорбило? За час перед тем я содрогался при мысли сделаться мужем тридцатилетней женщины, матери двоих детей и обогащенной подаяниями прежнего мужа. Вся страсть моя слабела перед такой грозной перспективой. А между тем, я сказал самому себе, что если Алида будет отвергнута мужем по моей вине и потребует от меня этого торжественного восстановления ее чести, то я в случае надобности перейду в иностранное подданство, чтобы удовлетворить ее требование. Но я надеялся, что это не придет ей даже в голову, а теперь я вдруг выспрашивал ее, чувствовал себя униженным и как бы оскорбленным ее упорной верностью неблагодарному мужу!

Нам было написано на роду, и силой самого характера нашей любви мы должны были огорчать друг друга по всякому поводу, ежечасно, становиться подозрительными, придирчивыми друг к другу. Мы обменялись желчными словами и разошлись, обожая один другого больше, чем когда-либо, ибо бури были для нас необходимостью, и восторженность являлась в нас только после возбуждения гнева или скорби.

Что было замечательно, так это то, что мы никогда не умели принять какого-нибудь решения. Мне казалось, что я чувствую какую-то тайну за недомолвками и колебаниями Алиды. Она утверждала, что и я что-то скрываю, что я не покидаю задней мысли о женитьбе на Аделаиде, или что я чересчур люблю свою свободу артиста, чтобы всецело отдаваться нашей любви. А когда я предлагал ей свою жизнь, свое имя, свою веру, свою честь, она от всего отказывалась во имя своей собственной совести и своего собственного достоинства. Какой нас окружал безысходный лабиринт и страшный хаос!

Когда она ушла, сказав по обыкновению, что она подумает, и что я должен ждать ее решения, я стал взволнованно ходить под виноградником и нечаянно дошел до угла стены, где находилась беседка Обернэ. Там были Аделаида и Роза. Они разговаривали.

— Я вижу, что мне надо трудиться, чтобы сделать удовольствие нашим родителям, моему брату и тебе, — говорила девочка, — а также нашему доброму другу Вальведру и Павле, одним словом, всем! Однако так как я хорошо чувствую, что ленива по природе, то мне хотелось бы, чтобы ты нашла мне еще другие основания победить свою лень!

— Я уже говорила тебе, — отвечал чистый голос старшей сестры, — что труд угоден Богу.

— Да, да, потому что мое рвение докажет ему мою любовь к моим родителям и друзьям. Но почему же во всем этом только мне одной труд учения не доставляет большого удовольствия?

— Потому что ты не рассуждаешь. Ты воображаешь, что от безделья тебе станет весело? Ты сильно ошибаешься! Раз то, что нам приятно, огорчает тех, кто нас любит, значит, мы поступаем несправедливо и нехорошо, а следовательно, нас ждут раскаяние и горе. Понимаешь ли ты это? Скажи!

— Да, понимаю. Значит, если я буду лениться, я буду гадкая!

— О да, ручаюсь тебе! — сказала Аделаида с таким ударением, которое выдавало много внутренних намеков.

Девочка, должно быть, угадала смысл этих намеков, потому что она продолжала после минутного молчания:

— Скажи мне, сестрица, разве наша приятельница Алида гадкая?

— Это почему же?

— А как же! Она целый день ничего не делает и ничуть не скрывает, что никогда не хотела ничему учиться.

— Все-таки, она не гадкая. Должно быть, ее родители не дорожили ее образованием. Но раз ты заговорила о ней, неужели ты думаешь, что ей очень приятно ничего не делать? Мне кажется, что она частенько скучает.

— Не знаю, скучает ли она, а только она вечно зевает или плачет. Знаешь, она ведь не весела, наша приятельница! И о чем это она думает с утра и до вечера? Может быть, она вовсе не думает?