Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

— Меня не научили трудиться, — сказала она, — и я, выходя замуж, совсем не обещала приниматься вновь за всеобщую азбуку. Тому, что я знаю, я выучилась чутьем, с помощью беспорядочного и бесцельного чтения. Я женщина: моя доля любить моего мужа и воспитывать моих детей. Очень странно, что именно мой муж советует мне подумать о чем-либо лучшем.

— Если так, — отвечал я ей с некоторым нетерпением, — то любите своего мужа, не мешая ему сохранять уважение к самому себе. Воспитывайте своего сына и не вредите своему здоровью, своему новому материнству жизнью без правил, без цели, без отдыха и домашнего очага, даже без желания выучиться той всеобщей азбуке, которой потом вам надо будет учить ваших детей. Если вы не можете примириться с жизнью обыкновенных женщин, если эта жизнь для вас нестерпимо скучна, значит, вы необыкновенная женщина, и я советовал вам заняться чем-нибудь для того, чтобы привязать вас к дому, так как причудливость и непредвиденность вашей теперешней жизни делают ваш домашний очаг недостойным ни вас, ни меня.

Видя, что она вспылила, я счел нужным добавить еще вот что:

— Знаете ли, мое бедное, милое дитя, дело в том, что вас пожирает ваше собственное воображение, а вы пожираете все вокруг себя. Если вы станете так продолжать, то кончите тем, что будете поглощать в себя всю жизнь других, не давая им ничего взамен, ни луча света, ни истинно сладкого мгновения, ни прочного утешения. Вас выучили ремеслу кумира, и вам хотелось бы преподать мне то же самое. Но кумиры ни на что не пригодны. Как бы их ни украшали и ни молили, они ничего не оплодотворяют и никого не спасают. Откройте глаза, посмотрите, как вы ни к чему не прилагаете своего тонкого ума; какой постоянной буре вы подвергаете даже свою несравненную красоту; каким мучениям вы обрекаете со спокойной совестью все мои стремления честного и трудолюбивого человека; как все вокруг нас заброшено… Начиная с нашего самого драгоценного сокровища, нашего ребенка, которого вы покрываете ласками, но в котором вы заранее заглушаете все великодушные и сильные инстинкты, подчиняясь его самым вредным капризам. Вы прелестная женщина, которой свет восхищается и которую он увлекает. Но до сих пор вы не были ни преданной женой, ни разумной матерью. Остерегитесь и поразмыслите хорошенько!

Вместо размышления она пыталась убить себя. Целые часы, целые дни проходили в жалких спорах, в которых все мое терпение, вся моя любовь, весь рассудок и сострадание постоянно разбивались о непобедимое оскорбленное тщеславие, уязвленное навеки.

Да, вот в чем язва этой столь соблазнительной натуры. Гордыня в ней безгранична и как бы парализует мышление глупостью. Моей жене точно так же невозможно сделать самый элементарный вывод логики, даже если бы дело шло о ее собственных чувствах, как птице невозможно сдвинуть гору. И я угадал, я констатировал причину этого: ее сушит ее своеобразный атеизм. Теперь она проводит жизнь в церквях, старается поверить в чудеса, а на самом деле она ни во что не верит. Для того, чтобы верить, надо размышлять, а она даже не думает. Она выдумывает и бредит, она восхищается собой и ненавидит себя, она строит мысленно какие-то странные здания, которые спешит разрушить. Она беспрестанно говорит о красоте, но не имеет о ней ни малейшего понятия, не чувствует ее, не знает даже, существует ли она. Она удивительно болтает о любви, но она никогда не знала любви и никогда ее не узнает. Она не пожертвует собой ни для кого, а между тем, способна убить себя для того, чтобы подумали, что она любит. Да, ей необходима эта игра, эта драма, эта трагикомедия страсти, трогающая ее на сцене, и которую ей хотелось бы осуществить в своем будуаре. Она пресыщенный деспот — покорность ей скучна, а сопротивление выводит ее из себя. Холодная сердцем и пылкая воображением, она не находит ни одно выражение достаточно сильным для описания своих безумных экстазов любви, но если она решается дать поцелуй, то отворачивает утомленную голову и думает уже о другом.

Теперь ты ее знаешь. Не презирай ее, а пожалей. Это был небесный цветок, выродившийся в теплице отвратительного воспитания. В ней развили тщеславие и породили болезненную чувствительность. Ей ни разу не показали солнца, ее не научили ничем восхищаться из под стеклянного колпака ее клумбы. Она убедилась в том, что нет на свете предмета восхитительнее ее особы, и что женщина не должна смотреть на вселенную, иначе, как в свое собственное зеркало. Не ища никакого идеала вне себя, не видя над собой ни Бога, ни высших идей, ни искусств, ни людей, ни предметов, она решила про себя, что она прекрасна. Что ее доля в том, чтобы ей все служили на коленях, что все обязаны дать ей все, а она никому ничего не должна, потому что ничего нет, кроме нее. И она никогда не выходила из этого круга, хотя подчас и говорит такие слова, которые способны расшатать самую закаленную волю. Она жила только в себе самой, веря только своей красоте, пренебрегая своей душой, даже отрицая ее при случае; сомневаясь в своем собственном сердце, роясь в нем и разрывая его своими ногтями, чтобы оживить его и чувствовать его биения; заставляя проходить свет перед ней, чтобы он ее развлек, но не забавляясь в сущности ничем, и предпочитая замуровывать свою раковину скорее, чем дышать тем самым воздухом, каким дышат другие.

Вместе с тем она добра, то есть она бескорыстна и щедра и выражает свою жалость к беднякам тем, что швыряет им в окно кошелек. Намерения у нее честные, и она воображает, что никогда не лжет, потому что она до того залгалась сама перед собой, что потеряла представление о правде. Поведение ее полно целомудрия и достоинства. По крайней мере, оно долго было таковым. На деле она кротка, для предумышленной мести чересчур вяла и горда, убивает она только своими словами. Впрочем, назавтра она или забывает их, или берет назад.

Долгое время пришлось мне вырываться из власти ее обаяния, чтобы так хорошо распознать ее. Она долго оставалась для меня неразрешимой загадкой, потому что я никак не мог решиться заметить немощную и неизлечимую сторону ее души. Мне думается, что я испробовал все, чтобы исцелить и изменить ее. Меня постигла неудача, и я просил у Бога силу перенести без гнева и богохульства самое ужасное, самое горькое из всех разочарований.

Вторичная беременность превратила меня снова в ее невольника. Ее разрешение было для меня избавлением, ибо тогда между нами стали происходить вещи действительно тяжелые и непереносимые для меня. Наш второй сын родился хилым и некрасивым. Она упрекнула меня в этом. Она утверждала, что он родился от моего презрения и отвращения к ней, что он напоминает ее en laid, что это ее карикатура и что я видел ее такой, когда сделал ее вторично матерью.