Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

Когда слова, произносившиеся по ту сторону стены, на минуту ускользнувшие от моей озабоченности, снова приобрели смысл для меня, я услыхал голос Обернэ, до некоторой степени защищавшего г-жу де-Вальведр.

— По-моему, — говорил он, — ее можно только сильно пожалеть. Она нас никогда не понимала, да не больше понимает и саму себя. Этого достаточно для того, чтобы вы не могли давать друг другу счастья. Но раз, не смотря на свои умственные заблуждения, она осталась целомудренной, мне кажется, что стеснять или мешать ее сношениям с детьми было бы чересчур строго. Отцу моему, я в этом уверен, было бы крайне неприятно играть относительно нее подобную роль, и я даже не ручаюсь, что он согласится на нее, несмотря на всю его преданность вам.

— Мне довольно будет объясниться, — отвечал Вальведр, — для того, чтобы ты понял мои опасения. Особа, о которой мы говорим в эту минуту, страстно влюблена в одного молодого человека, не имеющего более характера и рассудка, чем она сама. Обуреваемый волнениями, тысячью противоречивыми планами, он написал ей… недавно… в письме, найденном мной у себя под ногами и даже не запечатанном, до такой степени над моей доверчивостью насмехаются: «Если ты хочешь, мы похитим твоих сыновей. Я буду трудиться для них, я буду их наставником… всем, чем тебе угодно, лишь бы ты была моей, и ничто бы нас не разлучало, и т. д. и т. п.» Я знаю, что все это слова, слова и слова! Я спокоен насчет искренности желания этого восторженного любовника, еще ребенка по годам, взять на себя заботу о детях другого человека, но мать их может, в минуту безумия, принять это предложение всерьез, хотя бы для того, чтобы испытать его преданность! Все это свелось бы, вероятно, к маленькой поездке. Дети мигом бы надоели, и их привезли бы обратно в тот же вечер. Но думаешь ли ты, чтобы этих бедных невинных деток можно было подвергать опасности слушать эти странные дифирамбы хотя бы в течение одного дня?

— Если так, — отвечал Обернэ, — то мы постережем. Но всего лучше было бы, чтобы вы еще не уезжали.

— Я не уеду, не приведя в порядок всего, что касается настоящего и будущего.

— Не заботьтесь очень о будущем! И этот каприз скоро пройдет.

— Я в этом не уверен, — продолжал Вальведр, — До сих пор она ободряла малоопасных поклонников, светских людей, слишком хорошо воспитанных для того, чтобы рисковать публичным скандалом. Теперь же она встретила умного и честного человека, но чересчур экзальтированного, совсем неопытного и, кажется мне, не обладающего достаточными принципами для того, чтобы дать восторжествовать в себе добрым инстинктам. Словом, подобного ей, ее идеала. Если она тщательно скроет эту интригу, я притворюсь, что равнодушен к ней, но если она решится на какую-нибудь крайность, как предлагает ей этот неосторожный юноша, то он должен ожидать, что я приму крутые меры, или ей надо будет перестать носить мое имя. Я не хочу, чтобы она опозорила меня, но пока она будет моей женой, я не допущу также, чтобы ее опозорил другой мужчина. Таково мое заключение.

Когда Вальведр и Обернэ удалились и я перестал их слышать, я обернулся к Алиде, остававшейся по-прежнему позади меня. Я увидал ее на коленях на траве, смертельно бледную, с остановившимися глазами, помертвелыми руками, в обмороке и полумертвую, как тогда в церкви. Последние слова Вальведра, которого я раз десять порывался прервать, вернули мне энергию. Я отнес Алиду в павильон и, несмотря на только что слышанное о ней, подкосившее меня на минуту, я стал приводить ее в чувство и нежно утешать ее.

— Ну что же, перчатка брошена, — сказал я ей, когда она была в состоянии выслушать меня, — наше дело поднять ее! Этот великий философ начертал нам наш долг, а мне будет сладко исполнить его. Напишем ему сейчас же о наших намерениях.

— Какие намерения? Что такое? — сказала она с блуждающим видом.

— Разве ты не поняла, разве ты не слыхала слов г. де-Вальведра? Он точно бросил тебе вызов доказать свою искренность, а мне отказал в возможности быть преданным. Докажем же ему, что мы любим друг друга серьезнее, чем он думает. Позволь мне доказать ему, что я считаю себя более способным, чем он, сделать тебя счастливой и сохранить твою верность. Вот вся моя месть за его презрение.

— А дети мои! — вскричала она. — Кому же они достанутся?

— Вы разделите их пополам.

— Ах да, он отдаст мне Паолино!

— Нет, раз он именно его предпочитает.

— Это невозможно! Вальведр любит их равно, он никогда не отдаст детей!

— Однако ты имеешь те же права на них. Ты не совершила ничего такого, что закон мог бы покарать?

— Нет! Клянусь в том своими детьми и тобой. Но будет процесс, скандал вместо простой формальности, которая могла бы совершиться очень легко в случае обоюдного соглашения. Впрочем, я не знаю, не отдаст ли протестантский закон детей мужу. Я ничего не знаю, я никогда не осведомлялась. Мои принципы не позволяют мне принимать развод, и я никогда не думала, чтобы Вальведр дошел до этого!

— Но что же хочешь ты делать с твоими детьми? — сказал я ей, раздраженный этой материнской экзальтацией, пробуждавшейся в моем присутствии только для того, чтобы оскорбить меня. — Будь же искренна сама с собой, любишь ты только одного из них, старшего, и как раз он-то, по всяким законам, принадлежит отцу, если только нет нравственной опасности вверить его ему, а здесь об этом и речи не может быть. Да, наконец, о чем же заботиться? Ведь даже оставаясь женой Вальведра, ты в его глазах потеряла право воспитывать их… и даже водить их гулять. Таким образом, развод не изменит ничего в твоем положении, ибо никакой человеческий закон не отнимет у тебя права видеть их.

— Это правда, — сказала Алида, вставая, бледная, с распущенными волосами, с горящими, сухими глазами. — Так что же мы делаем?

— Ты напишешь мужу, что требуешь развода, и мы уедем. Мы выждем законный срок после расторжения брака, и ты будешь моей женой.

— Твоей женой? Да нет, это преступление! Я замужем и я католичка.

— Ты перестала быть ей с того дня, как вышла замуж по протестантскому обряду. Впрочем, ты не веришь в Бога, моя прелесть, и этот пункт устраняет всякие щепетильности католицизма.

— Ах, вы смеетесь надо мной! — вскричала она. — Вы говорите не серьезно!

— Я смеюсь над твоей набожностью, это правда. Но, что касается всего остального, то я говорю до того серьезно, что даю тебе сейчас же свое слово честного человека…

— Нет, не клянись! Ты хочешь это сделать из гордости, а не из любви! Ты ненавидишь моего мужа до того, что готов жениться на мне, вот и все.

— Как ты несправедлива! Разве я предлагаю тебе свою жизнь в первый раз?

— Если бы я приняла, — сказала она, глядя на меня с сомнением, — то только под одним условием.