Франсис Карко - Горестная история о Франсуа Вийоне

Франсуа поднял глаза на обезоруженного, как он догадывался, каноника, внезапно бросился к нему, порывисто схватил его руку и поцеловал.

— Ах ты, бездельник! — воскликнул мэтр Гийом. — Это же надо! Мне не следовало бы подниматься к тебе. Но знать бы наперед… А ты бы, малыш, сидел и ломал себе голову, как меня улестить. Уж больно ты хитер.

— И все же, дядюшка, сегодня четверг…

— Знаю, знаю, — пробормотал добряк каноник. — В этот день твоя матушка ждет тебя, и я не хочу лишать ее этого удовольствия. Только пообещай мне, что нигде не задержишься. А теперь ступай, поклонись ей от меня, малыш. И передай ей вместе с моим приветом тот паштет, что ты не съел за столом. Югетта даст его тебе.

— Спасибо! — крикнул Франсуа. — Обещаю вам, дядюшка, если это нужно, бежать туда и обратно во весь дух.

— Ну нет, этого я от тебя не требую, — рассмеялся мэтр Гийом, положив руку на голову племянника и притянув его к себе. — Просто ступай самой короткой дорогой и возвращайся к ужину.

— Хорошо, хорошо, — закивал головой Франсуа, с радостью захлопнул книги и нахлобучил на голову вытертый берет.

Перепрыгивая через ступеньки, он сбежал по лестнице, завернул в кухню взять у Югетты паштет для матери и вихрем вылетел на улицу.

Шел дождь. Франсуа торопливо шагал вдоль домов, перешел по мосту через Сену, повернул направо и по запруженным, многолюдным улочкам, где на мокрых мостовых поскальзывались лошади, дошел до Гревской площади, но останавливаться там не стал, а продолжил путь. Из лавок долетали запахи солений, заготовленных на зиму дров, сукон, кожи, вина, и Франсуа с удовольствием вдыхал их. От этих запахов и криков торговцев, зазывавших горожан к себе в лавки и старавшихся всучить им какую-нибудь покупку, настроение у него улучшилось. Сквозь окна видны были самые разные товары; их было много, они вперемешку висели на веревках, натянутых от стены к стене. «А ведь их легко можно было бы украсть, — подумал Франсуа. — Только зачем красть? В доме мэтра Гийома нет ни в чем недостатка». Он продолжал свой путь, бросая насмешливые взгляды на горожан, на разносчиков, иногда, засмотревшись по сторонам, на кого-то натыкался, кому-то уступал дорогу, но все время помнил про паштет, который осторожно держал под мышкой. Паштет послан его матушке, и потому он был так внимателен и осторожен с ним. Другое дело, если бы паштет предназначался ему! Но для старушки это будет настоящий пир, и она будет благословлять каноника церкви святого Бенедикта, который так добр к ней и к ее сыну.

— Бедняжка! — вздохнул Франсуа.

Он нежно любил свою старушку мать, которая жила у монастыря кордельеров [5] Так во Франции называли монахов ордена францисканцев. и неустанно благодарила Бога, хотя тот был не больно-то благосклонен к ней, за то, что он спас ее сына и дал ему такого доброго опекуна. Она жила только сыночком, восхищалась им; каждый его приход становился для нее праздником, и когда ей удавалось из своих жалких заработков скопить несколько су, они предназначались для Франсуа, и Франсуа с удовольствием принимал их.

Каждый четверг она поджидала его в дверях и при этом вязала, чтобы не оставаться в праздности; уже издалека заметив его, она с радостным смехом вскакивала, махала рукой, а он тотчас припускал бежать и бросался в ее объятия.

— Наконец-то! Господи! — восклицала она. — Франсуа, дитятко мое ненаглядное! Какой же ты быстроногий!

Франсуа осыпал ее поцелуями и с мальчишеской гордостью хвастал:

— Знаете, матушка, я учусь говорить по-латыни и уже понимаю. Я становлюсь ученым!

— Господи Иисусе, ученым!

Она боязливо касалась его рясы, а потом, исполненная благодарности, восторга, складывала руки и возносила молитву Пресвятой Деве. Однажды она вздохнула:

— Если бы твой отец мог видеть тебя!

Но отец давно уже помер от непосильной работы, и нищета долго рыскала в их доме, как те волки, что зимой 1438 года рыскали по Парижу, бросаясь на беззащитных людей и разрывая на куски детишек. Ах, эти горестные воспоминания до сих пор были живы в памяти бедной женщины!

— Ты плакал, — часто рассказывала она Франсуа, держа его за руку, словно из страха, что дурные времена могут вернуться. — Просил есть. Ты все время был голоден… А мне нечего было тебе дать…

— Но мэтр Гийом взял меня к себе, — подхватывал Франсуа. — Он учил меня грамматике, кормил…

— Святой человек!

Увидев принесенный паштет, старушка замахала руками:

— Да зачем он мне? Что мне с ним делать? Паштет! Нет! Нет! Да мне его и не съесть!

— Нет уж, примите его! — решительно заявил Франсуа. — Я принес его вам от дядюшки.

— Ну вот и хорошо. Как принес, так и унесешь.

— Он обидится, — сказал Франсуа. — А мне придется лишний раз проделать путь туда и обратно, чтобы снова принести его вам.

— Ой, хитрей ты!

— Я знаю только одно: то, что сказал мне мэтр Гийом, — продолжал школяр, кладя паштет на стол. — Он послал вам его от чистого сердца. И принять вы его должны тоже с чистым сердцем.

Говоря это, он чувствовал, что мать внимательно смотрит на него, не отрывая глаз, и ее взгляд немножко сковывал его. Старушка покачала головой.

— Что с вами, матушка? — спросил Франсуа.

— Подойди-ка ко мне. Что-то ты бледный.

— Вы находите?

— Да, — кивнула она. — Уж не заболел ли ты случаем?

— Ну вот еще! — отмахнулся Франсуа. — Вы зря беспокоитесь по пустякам. Я ничуть не болен и даже наоборот, здоров как бык. Наверно, я просто замерз, пока шел к вам, но сейчас все пройдет. Смотрите…

И чтобы рассеять тревогу матери, он принялся тереть ладонями щеки и тер до тех пор, пока они не запылали огнем, и при этом смеялся во все горло.

— Ну а теперь, — скороговоркой пробормотал он, хотя и не решаясь посмотреть в глаза матери, которая взяла его за руки и привлекла к себе, — вам все еще кажется, будто я бледен и болен?

Обратно он шел медленно, понурив голову, и подбрасывал на ладони несколько жалких су, которые мать дала ему, когда он собрался уходить, и, наверное, впервые не испытывал никакого удовольствия от прогулки по улицам. Ему было грустно. Он страдал, оттого что пришлось кое-что скрыть от своей добрейшей матушки, и испытывал стыд и какую-то угрюмую тоску. Но вокруг Франсуа было полно людей, мужчин, женщин; они обгоняли его, шли навстречу, бросали на него взгляды, и сам он тоже, несмотря на непонятную горечь в душе, поглядывал на служаночек и хорошеньких девушек, спешивших с видом добродетельных скромниц. Машинально, без всяких задних мыслей, он провожал их глазами и чувствовал, что взгляды его воспринимаются благожелательно, и настроение у него постепенно улучшилось. Разве он виноват, что ему все время хочется глазеть на девушек? Знать, в его природе, в его характере заложена эта потребность любить и быть любимым.