Мигель Астуриас - Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

Счастье короче летнего ливня. По тропинке молочного цвета спустился дровосек с собакой; вязанка дров за плечами, куртка прикручена к дровам, на руках, словно младенец, мачете — большой нож. Овраг был неглубок, но в сумерках казался глубже, и мусор на дне тонул в тени. Дровосек оглянулся. Следят! Прошел еще, замер. Кто-то там есть. Собака ощетинилась и завыла, словно увидела черта. Ветер закружил бумажки, темные — то ли в крови, то ли в свекольном соке. Небо совсем далеко, синее-синее, точно высокий курган разукрашен венками — это сонно кружатся коршуны. Собака побежала туда, где лежал Пелеле. Дровосек трясся от страха. Он медленно шел за собакой — надо посмотреть, кто же это там лежит мертвый; осторожно ступал, — того и гляди, наступишь на битую бутылку, на осколок или жестянку! — прыгал через вонючие кучи и через темные пятна. Кораблями в море отбросов плыли ржавые тазы…

Не опуская вязанки (страх куда тяжелее!), он пнул ногой неподвижное тело и с удивлением понял, что человек жив. Наверху, в сосновой рощице, послышались шаги, и дровосеку стало совсем не по себе. Не дай бог, полицейский!.. Да… Только этого не хватало…

— Чу-чо! — прикрикнул он. Собака не унималась, он дал ей пинка. — Эй, чтоб тебя! Не тронь!

Надо бежать… Нет, поймают — скажут, зачем бежал… Все ж если полицейский… Он повернулся к раненому:

— Давай, встать помогу!.. Ах ты, чуть не убили! Да ты не бойся, не ори, ничего я тебе не сделаю… Шел я тут, увидал, вот и…

— А я увидел, что ты его поднимаешь, — раздался голос сзади, — и вернулся посмотреть, не знакомый ли это. Вытащим его отсюда…

Дровосек обернулся и едва не упал со страху. У него захватило дух, он пошатнулся и чуть не уронил раненого. С ним говорил ангел: кожа мраморная, волосы золотистые, рот маленький, лицо нежное, женское, а глаза мужские, черные-черные. Одет во что-то сероватое. Не рассмотришь — стемнело, а похоже на облако. Руки тонкие, маленькие, в одной руке — трость, в другой — большая шляпа, совсем как голубь.

— Ангел!.. — Дровосек уставился на него. — Ангел… — повторял он. — Ангел!

— Я вижу по вашему платью, что вы бедны, — сказал ангел. — Невесело быть бедным!

— Да это как сказать… Вот я, к примеру, человек я, конечно, небогатый, а работа есть, жена тоже есть, домик… и ничего, живу… — бубнил дровосек, думая угодить ангелу: ну, как за такое смирение возьмет и превратит в короля! Будет он ходить в золоте, мантия красная, корона с зубцами, скипетр весь в алмазах. Помойка отходила на задний план…

— Занятно, — сказал ангел, повысив голос, чтобы заглушить стоны Пелеле.

— А что ж занятного? И то сказать, мы бедные, тише нас нет. Судьба такая! Оно конечно, которые в училищах учились, те ропщут. Старуха моя и то, бывает, затоскует: хочу, говорит, чтоб у меня крылья были по воскресеньям.

Пока карабкались наверх по крутому склону, раненый терял сознание раза два или три. Деревья поднимались и опускались над ним, словно пальцы китайских танцовщиков. Люди, которые его тащили, разговаривали между собой, и слова спотыкались и петляли, словно пьяные на скользком полу. Что-то большое и черное царапало его лицо. Резким холодом сдувало с тела пепел сгоревших снов.

— Говоришь, твоя жена хочет, чтобы у нее по воскресеньям были крылья… — сказал ангел. — А дали бы ей крылья — не знала бы, что с ними делать.

— Это верно. Она, правда, говорит, пошла бы гулять. Или вот, когда со мной поспорит, — улетела б, говорит, от тебя!

Дровосек остановился и отер пот полой куртки:

— Ух и тяжелый!

Ангел сказал:

— Чтобы гулять, вполне достаточно ног. А уйти… она не ушла бы, даже если были бы крылья.

— Да уж, конечно, куда ей! Она бы рада, думаю. Только женщина такая птица, ей без клетки нельзя. Сколько палок об нее обломал, да… — Тут он вспомнил, что говорит с ангелом, и поспешил замазать свой промах: — С божьей помощью, ясное дело…

Незнакомец молчал.

— Кто ж это его так? — сокрушался дровосек, меняя тему.

— Охотники всегда найдутся…

— Да уж верно, на такое дело всегда ближний найдется… Да… Как они его, безо всякой жалости. Ножом в лицо — и на помойку.

— Несомненно, есть и другие раны.

— …Я так думаю, они его по губе ножиком, вроде бритвы. И туда сбросили, чтоб концы в воду.

— Да, между небом и землей…

— Вот и я говорю…

Овраг кончался, на деревьях — коршуны. Страх был сильнее боли, и Пелеле не сказал ничего. Он извивался штопором, сворачивался ежом и молчал, как мертвый.

Ветер легко бежал по равнине, несся из города в поле — свежий ветер, хороший ветер, добрый.

Ангел взглянул на часы, сунул в карман раненому несколько монет, любезно простился с дровосеком и быстро ушел.

Небо сверкало. Мерцали электрические огни предместья, словно спички в темном театральном зале. Дорожки, змеясь сквозь сумерки, вели к первым жилищам — к мазанкам, пропахшим соломой, к деревянным сараям, к домикам с грязными патио, провонявшими конюшней, к трактирам, где, как заведено, торгуют сеном и в темных углах выпивают погонщики.

У первых домов дровосек опустил раненого и показал, как пройти в больницу. Пелеле приподнял веки — хоть бы кто помог, хоть бы не икать! — но жалобный взгляд умирающего острым шипом вонзился в закрытые двери пустынной улицы. Вдалеке пропел рожок; где-то тоненько дребезжали колокола по смиренным усопшим: жаль-жаль!.. Жаль-жаль!.. Жаль-жаль — жаль!

Коршун со сломанным крылом волочился в темноте. Пелеле стало страшно. Сердитая жалоба раненой птицы показалась ему дурным знаком. Он понемногу поднялся и заковылял неизвестно куда, держась за стены, за неподвижные, дрожащие стены, кряхтя и постанывая. Ветер бил в лицо, ветер к ночи наелся льда… Очень больно икать.

У входа в свой домик дровосек сбросил вязанку, как делал всегда. Собака прибежала домой раньше и теперь радостно бросилась к нему. Он отшвырнул ее и, не снимая шляпы, в распахнутой куртке, накинутой на плечи (ни дать ни взять летучая мышь!), пошел в угол, к очагу, где жена грела лепешки, и рассказал ей, что с ним приключилось.

— Видел я на помойке ангела…

Отблески пламени дробились на камышовых стенах, на соломенном потолке, словно отблески ангельских крыл.

Из трубы белым, дрожащим вьюнком поднимался дымок.

Сеньор Президент.

Секретарь Президента слушал доктора Барреньо.

— Надо вам сказать, господин секретарь, я как военный хирург вот уже десять лет ежедневно посещаю казармы. Надо вам сказать, я подвергся беспрецедентному оскорблению… да, подвергся аресту, по причине… Надо вам сказать, в госпитале обнаружилось неизвестное заболевание, регулярно умирает человек десять утром, человек десять днем, человек десять вечером и человек десять ночью. Надо вам сказать, начальник санитарной службы уполномочил меня и других коллег расследовать дело и сообщить причину смерти солдат, которые непосредственно перед этим поступали в госпиталь в удовлетворительном состоянии. Надо вам сказать, после пяти вскрытий я пришел к выводу, что смерть последовала от прободения желудка. Надо вам сказать, причиной прободения оказался, по исследовании, сульфат соды, употребляемый в госпитале в качестве слабительного, приобретенный на фабрике газированных вод и оказавшийся вредоносным. Надо вам сказать, мои коллеги не согласились со мной, приняли версию о новом, неизученном заболевании и, без сомнения, по этой причине арестованы не были. Надо вам сказать, погибло сто сорок солдат, причем осталось еще две бочки сульфата. Надо вам сказать, начальник санитарной службы в долях личного обогащения обрек на смерть сто сорок человек и обрекает на смерть еще бог знает сколько. Надо вам сказать…