Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Разломав хлеб, он поет, как положено: «Каждый, кто освящает седьмой день, удел его — святость…» [93] Традиционная субботняя песня (на иврите: «Коль мекадеш швии…» и так далее). Голос у него прерывистый и низкий, не голос, а будто эхо доносится из груды сырых поленьев. Но таящееся в его сердце волнение сообщает этому напеву некую монотонность, некую мелодию, которая кажется отзвучавшей еще до того, как она прозвучала. Лицо у него в эту минуту грустное, плечи шевелятся, и он иногда шарит рукой под столом, словно ищет, за что ухватиться. Жена сидит напротив, сложив руки на груди, и смотрит на него порой с нежностью, порой с беспокойством. А когда он доходит до последнего стиха: «Их праведность будет светить семь дней», — она встает и приносит ему из кухни соус. Крулька идет вместе с ней и приносит соус ей самой, а потом возвращается в кухню и приносит мне овощной суп.

Как-то хозяйка сказала мне: «Когда я сижу вот так с мужем в субботний вечер, и стол накрыт, и белая скатерть на столе, и свечи зажжены, я недоумеваю: после всех тех бед, что свалились на нас, когда муж был на войне и каждую минуту мог, упаси Бог, погибнуть, и я с детьми скиталась по чужим домам и вроде тоже не должна была уцелеть, а вот не только уцелела, но и удостоилась спокойно встречать субботу».

И еще она сказала, по поводу своих сыновей и дочерей, что ее муж, который все дни войны был далеко и не мучился с ними, теперь, когда видит, что они что-то делают не так, сразу сердится. Но она, которая провела с ними все эти годы и видела, как они растут, не придирается к ним по мелочам. Наоборот, она благодарит Господа за то, чего они достигли. Ведь они тогда долго шатались по улицам Вены, как настоящие беспризорники, и никакой управы на них не было. А когда они и готовы были ее слушаться, у нее самой не было времени следить за ними, потому что она все дни напролет была занята работой и отрывалась от нее только для того, чтобы отнести сделанное заказчику, получить деньги и купить еду. А бывало, что и всю ночь до утра стояла у закрытой двери, ожидая, пока лавочник откроет свою лавку и выдаст ей ее паек. И когда наконец ей удавалось получить этот паек, она готовила себе и детям еду, и они сидели с ней вместе за столом, и радовались, и готовы были слушаться ее и сидеть с ней дома. Но если ей не удавалось получить паек вовремя, они поступали ей назло и шли в какую-нибудь столовку выпрашивать еду, а у нее не хватало сердца задерживать их дома, где они голодали.

Но почему же она иногда возвращалась с пустыми руками, ведь у нее были и деньги, и талоны на еду? Злые люди отталкивали ее, протискивались первыми и забирали свои пайки, а когда доходила ее очередь, лавочник закрывал перед ней дверь со словами: «Продукты кончились». В те дни многие люди лишились человеческого облика, и каждый готов был ограбить и украсть, лишь бы поесть. Однажды она всю ночь простояла перед дверью лавочника, а утром вернулась с пустыми руками. Вошла в трамвайный вагон, села и плачет, потому что продукты в доме кончились и детям нечего есть. Какой-то старик увидел ее и спросил: «Почему госпожа так печальна?»

Она рассказала ему, что муж ушел на войну, оставил ее с четырьмя детьми, их нужно кормить, и вот она шьет ранцы и сумки для солдат, а вчера оторвалась от работы, чтобы купить еду, пошла, простояла всю ночь у двери лавки, а когда пришла ее очередь, какой-то человек выхватил у нее талон и забрал себе ее паек. Вздохнул старик: «Сколько злобы в сердце человеческом. — И улыбнулся: — Не огорчайся, госпожа, что он забрал у тебя талон, ведь он мог забрать у тебя деньги».

Она ответила: «Чего стоят деньги, если на них нельзя купить еду?»

Он стал набивать свою трубку и говорит: «Это ты хорошо сказала: „Чего стоят деньги?“ Ведь если дети голодны, им не скажешь — если вам нечего есть, ешьте деньги».

А когда она уже собралась было выйти из вагона, он шепнул ей: «Пойдем со мной, госпожа, пойдем ко мне домой, я тебе дам за твои деньги мешок картошки».

Она поехала с ним дальше. Доехали до пригорода, пересели в другой трамвай и ехали до последней остановки. Вышли и пошли куда-то. И пока шли, этот человек все время ей улыбался и говорил такие хорошие слова, каких она не слышала ни от одного человека в Вене. И все время хвалил свою картошку, какая она у него крупная и тяжелая, не то что на рынке, мелкая и легкая, как перья. Когда они пришли к нему домой, он первым делом спросил, сколько у нее денег. Она сказала. Он опять набил трубку, затянулся и сказал: «Боюсь, у тебя не хватит сил дотащить все, что я дам тебе за эти деньги».

Она сказала: «Не бойся, господин, Всевышний даст мне сил. Ради детей, чтобы мои дети не голодали».

А он на это: «Будь благословенна, госпожа, что не забыла о Господе нашем на небесах, за это я добавлю тебе к картошке еще круг сыра».

Она отдала ему все свои деньги и хотела взять мешок. Но он сказал своему человеку, не то слуге, не то сыну: «Возьми этот мешок, донеси его до трамвая и не уходи, пока не занесешь в вагон».

Тот взял мешок, пошел с ней, а старик с женой проводили ее словами: «Иди с миром и помни нас добром».

А она жалела, что отдала за картошку все деньги до копейки, не оставила себе ничего, кроме платы за трамвай, и теперь ей нечем отблагодарить этого парня, который так ей помогает. Но тот сказал: «Не беспокойся», попрощался с ней и на прощание пожелал благословения ее еде. Через час она уже была дома, усталая и измученная, потому что всю ночь простояла под дверью лавки, да еще и мешок оказался очень тяжелый. Но радость придала ей силу, и, войдя, она тут же кликнула детей и сказала, чтоб они подождали немного, она сварит им картошку, а пока она сварится, даст им по куску сыра.

Дети с радостными криками бросились к мешку и развязали его. А когда развязали, то нашли в нем большой кусок цемента, а вокруг него комья земли.

Хозяин сидит и молчит, как обычно. С того дня, как я у них живу, он не сказал ни одного лишнего слова и ни разу не упомянул дни войны, хотя был в армии от начала до конца. Большинство мужчин в городе, оставшихся после войны; тоже о ней не говорят, в отличие от их жен, которые по любому поводу вспоминают те трудные дни.

Как я уже сказал, сыновья и дочери моих хозяев не сидят с нами за столом. Однако не потому, будто они избегают сидеть с родителями в субботний вечер — они иногда приходят, а иногда нет. Но в любом случае они никогда не приходят все вместе и не приходят слушать кадиш, а появляются чаще всего во время трапезы, и когда появляются, то садятся и едят, как в обычные дни.

Бабчи приходит откуда-то, сбрасывает шляпу, бросает сумку и швыряет куда-нибудь плащ, приглаживает волосы левой рукой, берет стул, садится, накладывает себе на тарелку и ест. Отец изредка поднимает глаза и смотрит на нее, и даже не столько на нее, сколько на ее вещи, которые она разбросала вокруг. Потом он снова опускает глаза, ощупывает свой сидур и молчит или возвращается к молитве. Когда же приходит Рахель, он отодвигает свой стул и спрашивает: «Где ты слушала кидуш? Ты слышала или не слышала? Почему ты мне не отвечаешь?»