Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

С тех пор я больше не беспокоил его своими расспросами, а он, нечего и говорить, не давал себе труда заводить со мной разговор. Каждый день приходил одновременно со мной и уходил тоже одновременно со мной. Приносил воду из колодца, наполнял таз, поправлял свечи и наливал в лампы керосин. А когда кончал работу, садился в северо-западном углу, возле настенного календаря. Голова опять опущена, руки сложены на груди. По его движениям видно было, что он привык к работе. Думаю, что в плену он многому научился. Я хотел немного разузнать о нем и стал рассказывать ему о Стране Израиля в надежде, что это пробудит его сердце и развяжет язык. Но его молчание заставило и меня в конце концов замолчать. И так мы сидели с ним молча вдвоем в старом Доме учения, точно две балки, что поддерживают потолок и несут на себе все здание, но не разговаривают друг с другом.

В тот день, когда слесарь сделал мне второй ключ, я решил, что никогда больше не выпущу его из рук. Но когда увидел, что рабби Хаим с утра до вечера сидит в Доме учения и каждый день чуть свет опять стоит у его двери, и ждет меня, и снова сидит со мной допоздна, мне захотелось отдать ему ключ, чтобы он не зависел от меня. Однако он не взял. Почему? Только через некоторое время я понял: он боялся, что заснет в Доме учения. Где же он ночевал? Оказывается, в дровяном сарае. А почему не в отделении для женщин? Да просто потому, что в нашем старом Доме учения нет женского отделения: женщины, мужья которых молились у нас, шли молиться в женское отделение Большой синагоги. А там человек спать не может из-за сильного холода.

А они вот они, те зимние холода, которыми славен наш город, — заявились в полную силу. Проснулись мы однажды на рассвете и видим: небо низкое, темное, и земля вся замерзла; холодом тянет понизу и поверху, источают холод и уличные камни, и тучи небесные, долины и ущелья, горы и холмы. Таких морозов, мой птенчик, ты в жизни не видывал, и дай тебе Бог никогда не увидеть. Только в землях людей крещеных, на которые Господь, благословен будь Он, взирает словно бы гневным оком, зимние холода могут достичь такой ошеломительной силы.

Попозже, ближе к сумеркам, снег стал сеять — поначалу редкий еще, маленькими такими хлопьями, будто мягкие перышки, а потом пошел сплошными полосами, точно плотная пряжа. Идем с вечерней молитвы, весь город уже занесен снегом, а он все идет. К утру все дома утонули в снегу, а он все идет и идет. Будто, пока летит вниз, уже порождает над собой свое подобие. Едва родился, тут же зачал, и сразу же рождает новое поколение снежинок. А оно, в свой черед, рождает следующее, и так без конца.

Приятен снег глазу, да утомителен для тела. Идешь на рынок и тонешь в снегу. Хочешь вернуться домой, следы своих шагов в снегу найти уже не можешь. А пока ищешь, кровь стынет в жилах и кости трещат на морозе.

Тому человеку, который нашел здесь себе пристанище, холод не страшен, на нем теплое пальто, а свои дни и свои, похожие на дни, ночи он проводит в Доме учения. Когда же возвращается в гостиницу, застает там теплую печь, и горячую еду, и кипяток в «самоваре». Но у большинства людей в городе дома завалены снегом до самых окон, мороз ползет по ножкам кроватей.

Холод поднимается кверху. Ни птицы в небе над головой, ни собаки, ни даже кошки на земле внизу. Все птицы покинули эти места ради теплых стран, может, какая-то пара как раз сейчас клюет кровлю моего дома в Иерусалиме, моего разрушенного дома, а может, щебечут оттуда своим сестрам, как, бывало, щебетали с крыши нашего старого Дома учения.

Все дороги в город засыпаны снегом, дома утонули в снегу. Иногда кажется, что это окна ушли в землю, а иногда — что это земля поднялась до самых окон. Из-за снега, и мороза, и льда тряпки в разбитых окнах обледенели, а там, где стекла уцелели, свету преградой лед. Во времена нашего детства зима, бывало, рисовала цветы на иных городских окнах, теперь лишь громоздит на них бесформенные ледники. В те времена большая часть домов отапливалась, лишь немногие не топили, ничто не мешало зиме рисовать свои удивительные узоры, а сейчас почти во всех домах не топят, и нет у зимы той свободы.

Даже наш старый Дом учения оказался в кулаке у зимы. Входишь, не окружает тебя тепло. Садишься, не чувствуешь удовольствия, что сидишь. Дров становится все меньше, а Ханох не возмещает убыль. Уже три дня не привозит Ханох дрова в Дом учения. Ханох, который, бывало, регулярно приезжал каждый второй-третий день, изменил теперь своей привычке. Считаю каждый сучок, который кладу в печь, и вопрошаю: «Где Ханох и где дрова?»

Слабенький огонь горит в печи, зачаровывает взгляд, но не греет тело. Наша печь, точно игрушечная печурка: поставил шутник горящую свечу, обвести людей вокруг пальца, — пусть думают, будто и взаправду топят.

Что же случилось с Ханохом, что он отстранился от нашего Дома учения? Может, нашел в снегу сокровище, разбогател, нет больше нужды горбачить с вязанками? Стал я спрашивать о нем у людей в Доме учения. Сказал Реувен: «Видел его сегодня». Сказал Шимон: «Нет, вчера». Сказал Леви: «Говоришь, вчера, а не позавчера ли?» Сказал Иегуда: «С телегой видел или без телеги?» Сказал Иссахар: «Какая разница, с телегой или без телеги?» Сказал Звулон: «Большая разница, если видел в телеге, то наверняка не видел, ведь позавчера была суббота, сами слова тебя опровергают». Сказал Иосеф: «А ты что думаешь, Биньямин?» «То же, что ты, — сказал Биньямин, — но в любом случае стоит выяснить, была ли запряжена лошадь». Сказал Дан: «А если была?» Сказал Нафтали: «Если была, значит, отправился в путь». Сказал Гад: «Да мыслимо ли человеку отправиться в путь в такие холода?»

Ошибся я, что не назначил Ханоха постоянным служкой. Постоянный служка не мешкал бы с доставкой дров.

Говорю я Ханоху: «Ай-яй-яй, Ханох! Что ж ты не привозишь нам дров? Разве ты не видишь, что печь остыла и евреи дрожат от холода? Где твоя честность, где твоя жалость? С каким лицом ты через сто двадцать лет предстанешь перед Высшим судом, зная, что доставил такие неприятности сынам Израиля?»

А поскольку Ханох молчит, мои упреки становятся еще более горькими: «Ты, Ханох, жесток, и лошадь твоя, твой Ханох, тоже жестока, и телега ваша не лучше вас обоих. Евреи замерзают от холода, а вы себе гуляете в свое удовольствие по снежным дорогам. Может, даже скользите на коньках по льду, как те господа, которые только и знают в жизни, что наслаждения и удовольствия».

Разумеется, все это я не высказал Ханоху прямо, поскольку он так и не пришел выслушать эти мои упреки. Но где же он? Этим делом явно следует заняться.

Я снова спросил людей в Доме учения — что такое случилось с Ханохом? Сказали, что он, наверно, уехал в деревню и застрял там из-за снега, ведь в такой снегопад нечего и думать двинуться в обратный путь. Вот кончится вьюга, вернется и Ханох. Я сказал: «Я не за Ханоха боюсь, я боюсь, что завтра у нас совсем не будет дров для печи». А мне сказали: «Если господин только этого опасается, то ему нечего бояться. Где есть деньги, там есть и дрова, а где есть дрова, найдется, кто их и принесет».