Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Я было решил, что кто-нибудь из них — то ли Шимке, то ли Йошке, то ли Вапчи — сам отправится за дровами, но нет — все Вапчи, и Шимке, и Йошке предпочли остаться в тепле около печки. А доброе слово надлежит рабби Хаиму, который сам вызвался пойти к Даниэлю Блоху и принес от него дрова на плече. С того дня он ежедневно взваливал на себя мешок дров и приносил в Дом учения, а в особенно холодное время — даже дважды в день.

Теперь огонь опять горит у нас постоянно, и дюжина глаз сторожит, чтобы кто чужой не пришел и не стащил наши угли. Был бы я один — мне не жалко поделиться с человеком углями, но завсегдатаи Дома учения со мной не согласны. Они говорят: «Пусть лучше у торговок на рынке мерзнут пальцы, чем мы будем тревожить знатока Торы дважды в день». Мы с Даниэлем и сами хотели нанять кого-нибудь другого, чтобы не беспокоить рабби Хаима, но тот попросил оставить это доброе дело за ним, пока не вернется Ханох.

Глаза наших скряг в Доме учения надежней железного замка: придет человек набрать в ведро горячих углей, тут же впиваются в него двадцать четыре гневных глаза, он пугается и пятится за двери.

А снег все идет и идет, и город все больше стынет от стужи. Но в нашем старом Доме учения теперь тепло, и люди сидят вокруг печи и читают книги или беседуют друг с другом. Раз-другой вспомнилось мне, что стоит, да и следует, и даже надлежит все-таки выяснить, почему не приходит Ханох. Но сами скажите, кто в такие холода пойдет искать какого-то Ханоха?

И вот огонь каждый день пылает в печи, и каждый день заглядывают все новые люди — погреться. А некоторые и нарочно просыпаются пораньше и приходят захватить место у печи, пока не подоспели другие. Я уже рассказывал вам, что мы каждый день молимся вдесятером, а сейчас могу добавить, что у нас уже целых три миньяна — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. А в субботний день к нам даже детишек приводят, чтобы они немного отогрелись, и дети отвечают «Аминь», но кроме этого — ответить «Аминь» и произнести «Шма Исраэль» — они ничего не умеют: учителей в городе нет, а отцы заняты, зарабатывают на жизнь, не успевают учить сынишек.

И еще я сделал следующее: принес в Дом учения бутылку вина и восстановил обычай наших отцов читать здесь кидуш в субботние вечера. Малышам я тоже дал попробовать вина, а в другую субботу прихватил с собой целый кулек конфет и после молитвы раздал им. Но не того ради, чтобы конфетами приохотить их приходить сюда — ведь на сей счет есть предостережение в Гемаре: «Почему не приносят в Иерусалим фрукты Гиносара? Чтобы паломники не могли сказать, что если бы они взошли в Святую землю только ради фруктов Гиносара, то теперь им было бы достаточно. А так взойдут ради самого восхождения». Дал просто для того, чтобы они попробовали сладкое, потому что и они сами, и все в их доме давно уже забыли его вкус.

И вот сидим мы, как обычно, у печки, и вдруг открывается дверь, и в Дом учения с криком и плачем вбегают женщины. Я было подумал, что они пришли упрекать меня, что я не позволяло их мужьям брать у нас угли, но они, оказывается, явились кричать пред Тем, по слову Которого все возникло, кричать о том, что Ханох до сих пор не вернулся. Ханох не вернулся, и его жена и дети пришли оплакивать свою беду перед небесным ухом. Распахнули двери Ковчега и кричали: «Ханох! Ханох! Отец! Отец!»

Я забыл рассказать, что еще раньше среди городских евреев нашлись такие, которые не испугались за себя, и не побоялись морозов, и отправились искать Ханоха. Однако не нашли. А крестьяне, которые к ним присоединились, сказали: «Волки, должно быть, его съели, а кости, скорей всего, завалило снегом». Но сердце женщины жаждет утешения, и вот она пришла к Нему, к Благословенному, со слезами, и с мольбой, и с жалобой, и просит Его вернуть ей Ханоха. И ее сыновья и дочери стоят рядом с ней перед Ковчегом Завета и присоединяют голос своего плача к голосу плача их матери.

Молча стоят свитки Торы в Ковчеге Завета. Вся любовь, и милость, и сострадание мира заключены и свернуты в них. И разум говорит, что сейчас должна была бы открыться дверь Дома учения и живой Ханох должен был бы появиться на пороге. Братья любимые, как много добра принесло бы это народу Израиля в несчастном нынешнем поколении, столь бедном верой. Но дверь не открылась, братья, и Ханох не вошел. Не дай Бог, верно сказали крестьяне, что его съели волки.

Но ведь даже когда острый меч уже приставлен к шее, не должен человек отчаиваться в милосердии. Все еще может Господь, благословен будь Он, принести спасение, если суметь пробудить жалость. Поэтому наш городской раввин собрал десять честных людей и велел им читать псалмы, при этом расставив их в таком порядке, чтобы первые буквы этих псалмов составляли имя Ханох, а потом шли бы стихи, начинающиеся с букв имен его отца и матери. Все, кто разбирается в типографских делах и знает, что такого рода наборов нет в здешних странах, поймет, какого труда стоило раввину так все это составить.

Закутавшись в свои жалкие отрепья, сели эти десятеро в Большой синагоге и начали с плачем и мольбой со стиха: «Храни меня, как зеницу ока; в тени крыл Твоих укрой меня», что в псалме шестнадцатом, и завершили стихами: «Хочет ли человек жить, и любит ли долгоденствие, чтобы видеть благо?» из псалма тридцать третьего. Потом поднялись, произнесли особую молитву, снова сели и прочли: «А я в правде буду взирать на лице Твое» и так далее из псалма шестнадцатого и кончили: «А я хожу в моей непорочности, избавь меня и помилуй меня» из псалма двадцать пятого. Встали опять и сказали особую молитву, опять сели и прочли: «Непорочность и правота да охраняют меня, ибо я на Тебя надеюсь» из псалма двадцать четвертого и кончили стихом: «Но Господь защита моя, и Бог мой — твердыня убежища моего», в псалме девяносто третьем. И опять поднялись для особой молитвы, и опять вернулись на место и начали со стиха: «Очи всех уповают на Тебя, и Ты даешь им пищу их в свое время», что в псалме сто сорок четвертом, и кончили словами: «О, если бы вы ныне послушали гласа Его» и так далее по псалму девяносто четвертому. Снова поднялись на особую молитву, сели и прочли: «Хлеб ангельский ел человек…» и далее по семьдесят седьмому псалму, а кончили словами: «Хотя при жизни он ублажает душу свою» и далее соответственно псалму сорок восьмому. Поднялись и сказали особую молитву, и снова сели, и сказали все стихи имени его отца и его матери, и встали, и сказали молитву перед чтением псалмов и кадиш.

Я тоже сделал кое-что: ввел в своем Доме учения такой порядок, чтобы ради Ханоха теперь говорили «Авину малкейну» [146], то есть «Отец наш, царь наш», и в утренней, и в дневной молитвах, стих за стихом. Наш городской раввин, услышав об этом, выразил недовольство, сказав: «Кто это пришел устанавливать здесь новые порядки? Сегодня он велит вам говорить „Авину малкейну“, а завтра скажет: „Играйте в субботу в футбол“».