Александр Амфитеатров - Сумерки божков

Елизавета Вадимовна молча дышала на его плече странным звуком — будто вздохи переходили в тихий, судорожный смех… Глаза ее были мутны и далеки, лицо залито пунцовым цветом, рот стал четырехугольный и горел сухим жаром…

— Лизета!

Она улыбнулась жалко, счастливо, бессмысленно, дико и закрыла глаза, и свободная рука ее, трепеща, побежала по его груди и обвила шею…

— Миленький… миленький… Сереженька… миленький… дружок…

— Так-то лучше… — весело отвечал он, подхватив ее ловкою охапкою на свою молотобойную грудь.

Ручка у входной двери завертелась. Тра-та-та-та-та! — посыпались частые удары нетерпеливого порывистого стука. Сергей невольно выпустил женщину из объятий, но она осталась висеть на нем, ошалевшая, непонимающая.

— Елизавета Вадимовна… Кой черт: заперто?.. Елизавета Вадимовна!.. Но мне же сказали, что она дома… Елизавета Вадимовна!.. Спит, что ли? Елизавета Вадимовна!..

Она открыла глаза, оторвалась от Сергея, узнала голос, в одичалых глазах мелькнул луч сознания — она схватилась за виски и крепко сжала их, чтобы кровь отхлынула и отрезвела память.

— Кто? — беззвучным говором спрашивал Сергей.

Наседкина приложила палец к губам.

— Берлога.

— О, черт!

Тра-та-та-та-та…

— Елизавета Вадимовна! Отзовитесь! Я по важному делу и с самыми радостными вестями…

Аристонов и Наседкина обменялись взглядами.

— Надо принять… Он уже два раза заезжал… Я ему это время назначила…

Сергей согласно мотнул головою.

— А я?

Наседкина молча указала ему глазами на выход в другой коридор, через ее спальню. Он бесшумно подхватил с кресла свое курьезное пальто.

— Елизавета Вадимовна!

Сергей был одет и в рыжем котелке уходил своею скользящею, хулиганскою походкою человека, привычного к самым неожиданным приключениям и переделкам.

Наседкина наконец нашла нужным подать голос.

— Кто там?

Звук был хриплый, обрывистый, будто со сна.

— Не узнает! О, неблагодарная!

Она шептала Сергею:

— Ты подожди минутку в коридоре за углом, покуда я его впущу… Понял?

И громко:

— Андрей Викторович? Вы?

Сергей.Понял… Эх, не ко времени… Черт!.. Лиза!.. Когда же приходить-то?..

Берлога.Я, я, конечно, я… Здравствуйте! Отворите вы мне наконец, нелюбезная хозяйка?

Наседкина.Сейчас., извините, ради Бога… я было прилета отдохнуть… Минуточку! Одну минуточку!., одеваюсь…

Сергей.Лиза, когда опять приходить?

Наседкина.Не приходи, не стоит тебе ко мне приходить: видишь — на юру живу… народ толчется… минуты верной нет… Лучше я сама тебя найду… Дай свой адрес, в каких номерах остановился… Сегодня вечером… скорее! скорее пиши! Жди… приду… пиши адрес… К десяти часам… Жди!

Сергей исчез за дверью. Наседкина повернула ключ в замке и, еще сжимая в руке шуршащую записку, пошла, чтобы отворить Берлоге. Ноги свои она чувствовала слабыми и мягкими, будто ватные и без костей. Перед глазами плыл туман, стены комнат качались и шли кругом, все предметы плясали. Елизавете Вадимовне казалось, что ее шатает, как пьяную, и голова горела пьяным жаром, и горло душило пьяною тошнотою, и хотелось рвать на себе одежду, и терзать свое, бунтом восставшее, пылающее тело.

— Ну и соня же вы! — радостно восклицал вошедший Берлога. — Непозволительная, бессовестная соня… Спать в то время, как я обделываю, можно сказать, беспримерные дела и ставлю вас на порог величайших событий! А лицо? Лицо? Боже мой, какое смешное у вас лицо!.. Ну-с, очаровательная Брунгильда, отгадайте, с чем я к вам пожаловал? Вы ничего не ждете? ничего не подозреваете?

Наседкина с мутною головою и едва зрячими глазами отвечала тем же судорожным полувздохом-полусмехом, что несколько минут назад едва не отдал ее в руки Сергея… Нет, она ничего не подозревала, и ей больших усилий стоило, чтобы понимать. Торжествующий Берлога не замечал… Он потрясал толстою тетрадью писаных нот.

— Сударыня! Фра Дольчино приветствует вас, как свою Маргариту Трентскую… Сегодня утром Елена Сергеевна возвратила Кереметеву партию с официальною запиской, которою просит передать Маргариту Трентскую вам… Елизавета Вадимовна! Что с вами? Вам дурно? Что вы? Елизавета Вадимовна?

Ее большое горячее тело неожиданным грузом рухнуло к нему на грудь, и на плечи легли тяжелые, белые, влажные руки… Снизу вверх стремились к нему бессмысленные глаза с исчезающими зрачками, и губы с углами, грубо опущенными в красивом безобразии мучительного восторга, прижались к его удивленным губам.

— Елизавета Вадимовна…

А она ловила его руками за голову, тянула к себе и лепетала:

— Голубчик… миленький… люблю… люблю… не могу… Сер… Андрюша, золотой… миленький… голубчик…

Была оттепель, и снег падал пополам с дождем. Электрические солнца бодро и будто сердито даже боролись с матовою мзгою. Мокрый асфальт тускло сиял белыми полосами отраженного света. Из-под теней домов выходили на тротуар нищие — странные, новые нищие — и, протягивая руки к нарядным прохожим, спешившим в театр, говорили хриплыми голосами:

— Одолжите двугривенный на ночлег типу Максима Горького!

— Примите участие… бывший хорист… Когда-то вместе с Берлогою в одних операх пел. А ныне — сами изволите видеть: ноябрь на дворе, а я франчу в калошах на босую ногу… ха-ха-ха!., будьте столь любезны — пятиалтынный на обогреваньице!..

— Господин интеллигент! Вы — интеллигент, я — интеллигент, прошу, как интеллигент интеллигента…

Их было много и — чем ближе к театру, тем больше. У подъездов театральных они не смели стоять, оттесненные жандармами, пешею и конною полицией. Но они, как шакалы по горным ущельям, рыскали в смежных переулках, выныривая из глухих пассажей и проходных дворов. Мрачные фигуры их, подобно кариатидам, сгибались по углам домов, всюду, где электрический свет поглощался мозглою тьмою мокрой ночи. Насупротив театра по тротуару они стояли и бродили десятками, будто — бывало, в прежние времена, — на церковной паперти или у кладбищенской ограды. Они просили повелительно, сами назначали монету, какую желают получить, и, если получали, то — обыкновенно — благодарили и тотчас же удалялись, уже не беспокоя других прохожих. Встречая же отказ, ругались крепко и — тоже по-новому.

— Какой же ты, чертов сын, студент, ежели в оперу ходить у тебя деньги есть, а голодному человеку пятака дать не можешь? После подобного твоего свинства выходишь ты белоподкладочный пес паршивый, а не товарищ!

— Буржуй толстомясый! Чтобы те уши заложило в театре твоем! Туда же — Берлогу слушать вдет… с посконным рылом в суконный ряд!