Александр Амфитеатров - Сумерки божков

«Уж не талант ли?» — зажглось жадною искрою в артистическом уме ее.

— Так вот вы какой чудак! — сказала она медленно, заинтересованная. — Это редкость. И много таких штук вы умеете делать?

Он беззаботно рассмеялся.

— Хоть с утра до вечера забавлять вас буду… Я ведь шалопай. Меня за фокусы-покусы мои из шести гимназий выгнали. Я и фейерверки умею делать.

— Право, уж и не знаю, как быть с вами, — раздумчиво соображала Светлицкая. — Если бы еще женский голос… Мужчин я не брала до сих пор ни даровых, ни льготных…

— Ежели требуется, я — для иллюзии — могу на уроки, в самом деле, в женском платье являться?

— Фу, какой глупенький!

Светлицкая даже ударила Печенегова веером своим. Он шаркнул ножкою и отдал честь по-военному:

— Рад стараться.

— Хорошо. Нечего делать с вами. Приходите завтра ко мне в класс, попробую, какой у вас голос.

— Голос у меня очень хороший, но завтра не могу, — жалобно отрекся Печенегов. — Очень вызывал сегодня ученицу вашу. Глотку сорвал.

— Вот милый! — похвалила Светлицкая.

Печенегов серьезно склонил голову:

— Я милый.

— В таком случае, приходите — когда ваша «глотка» поправится.

— Я скоро.

— Буду ждать.

— Я к тем, кого люблю, всегда скоро! — успокоил Печенегов.

— Вот как? И я уже удостоилась быть в том числе?

— А то — как же? — изумился Печенегов. — Разве иначе я осмелился бы вас беспокоить? Я с пятого класса гимназии поклонник ваш… Полагаю, что ни единого спектакля вашего не пропустил. А портреты ваши положительно во всех ролях имею…

— Вот не подозревала, что одержала такую блестящую победу!

Польщенная в своем артистическом самолюбии, так часто уязвляемом за последние годы, Светлицкая была, в самом деле, тронута. Глаза ее помолодели и затуманились сантиментальным облачком мечты о любимом деле, любимых утехах и успехах, — о прощальном счастье отцветшей молодой славы, о наступающей грусти отставной старости…

— Merci.

Она протянула Печенегову руку, кругло затянутую в черной перчатке. Тот низко нагнулся и почтительно поднес ее к губам своим.

— Э! кто же в наше время целует дамам руки в перчатках? — кокетливо засмеялась певица. — Ах вы, молодой вьюнош! Да и вообще — охота у старухи руку целовать?

Печенегов осмотрелся.

— А где она?

— Кто? — не поняла Светлицкая.

— Старуха?

Певица с ужимкою спрятала губы за веер.

— Что искать далеко? Пред вами стоит. Я своего возраста не скрываю.

— Так это вы про себя так изволите?

Печенегов — как бы в негодовании — заводил белесыми бровями по высокому своему лбу и зашевелил смешно-курчавою шапкою солнечных завитков.

— О-о-о! Вот уже не думал про вас, что и вы кокетка!

— Что-о-о?

Светлицкая пронизала молодого человека подозрительным и недовольным взглядом умной женщины, почувствовавшей себя в смешном положении перед слишком явною и грубою лестью: «Смеется он, что ли, надо мною? За дуру принимает?..» Но — и опять — чело прекрасного юноши оказалось безоблачно-ясно, глаза бесхитростно честны и чисты, улыбка младенчески невинна и прямодушна. И весь он был, будто светился насквозь, — молодчина, рубаха-парень, душа нараспашку, энтузиаст, лихач-кудрявич, свеча-человек…

«Наивен без конца или уж очень нахал и жулик? — испытывала его мрачная, цинически опытная мысль Светлиц-кой. — Наивен!» — выбрала она поверить тому, во что было приятнее поверить. Помолчала, вздохнула и сказала дружеским, материнским, но не без натянутости, сконфуженным будто, голосом:

— Скажите пожалуйста! Молоко на усах не обсохло, а уже льстец!.. Так — приходите пробовать голос. Если окажется хороший, так и быть, — приму вас… Жду…

Из вестибюля, покуда служитель одевал ее в каракулевую шубку, она-таки оглянулась на Печенегова, стройно и быстро уходившего по коридору в зрительный зал, и черные бархатные глаза ее были влажны, томны и сладострастны…

«Чудо, как хорош! — думала она, летя в легких санках и дружески кивая Савицкой, которая ее обогнала, — просто прелесть, объеденье, какой мальчик!.. Если бы у него еще голос был, — вот клад для сцены!.. Только, должно быть, плут… сразу за настоящее берется, понимает, что должен делать карьеру через женщин… Что же? Ничего, не лишнее! шанс большой!.. Неловок еще… Дерзостью думает брать. Предлагается слишком уже откровенно… Смотрел на меня как кот на сало… Фу! скверное сравнение для такой старой туши, как я!.. Ах-ах-ах! Если бы молодость… хоть денек молодости!.. Молодость, молодость, где ты?.. Дурачок! так вот я и поверила тебе, что ты в самом деле бомбами моими пленился! Это только Машка Юлович у нас еще сантиментальничает со студентами, на пятом десятке романической любви ищет, — чтобы «жалели» ее, видите ли, — этакая дура петая!.. Нам ли, тертым калачам, Арманов и Альфредов ждать? [335] …. Арманов и Альфредов ждать? — Арман Дюваль — герой романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями», а в опере «Tpавиата» — Альфред Жермон Просто — альфонсик начинающий: почву пробует, что где, как клюнет… А, впрочем, кто их разберет, мальчишек? Шалые и преразвратные они теперь стали… Может быть, и в самом деле я еще… гожусь?.. Да и не все ли равно? Увлекся — тем лучше для меня, альфонсит — тем хуже для него… А во всяком случае… забавно… забавно…»

Ужинали в великолепном белом зале лучшего в городе ресторана. Предполагалась небольшая, своя компания, а набралось человек сто. Так что даже Сила Кузьмич Хлебенный, инициатор ужина, знаменитый широкостью натуры и кармана, увидав, что набралось лишней публики, изобразил на жирной, красной, умной роже своей комическое недоумение, как бы вопрошая: «Это мне сегодня — за экую ораву платить?!»

У Хлебенного была преполезная привычка — не отказываться ни от какой «общественной жратвы», как бы скромно и малосоответственно его избалованному вкусу она ни затевалась, лишь бы — в очень хорошем ресторане, ему знакомом. А рестораторы, получая заказы на какой-нибудь интеллигентно-демократический обед или ужин, с просьбою устроителей — нельзя ли подешевле? — прежде всего интересовались:

— Сила Кузьмич будут?

— Непременно.

— Ну что же? — объявлял тогда ресторатор с вялою любезностью великодушия, снисходящего к безысходной нищете ближних своих, — можем подать рублика на три с персоны…

— Дорого, почтеннейший, не по карману нашей публике. Народ трудящийся. Нельзя ли — на два?

— Дешевенько будет, — язвительно ухмылялся великодушный ресторатор, — бутылку вина на стол поставить, — вот они уже два рублика ваши и кончились… И три-то себе в убыток беру: ведь рублевого обеда на подписном не подашь… Но Сила Кузьмич, вы говорите, наверное у вас будут?

— Честное слово дал.