Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

Волнение, так хорошо знакомое стажеру, озарило взгляд Мори.

— Жан, — сказал он, — ничто на земле не умирает безвозвратно. А пока пообещайте мне, что больше не пойдете к Нарбонну.

Он произнес это с таким уважением, что на мгновение молодому человеку показалось, будто бы дружба готова возродиться.

— Позвольте мне отыграться, — воскликнул он, — и я клянусь вам, что больше не буду играть!

— Лучше воздержитесь.

— Не могу. Я слишком много должен.

— Сколько?

— Восемь тысяч, — ответил Жан тихо.

— Послушайте, — сказал Клод решительно. — Я их вам одолжу. Постепенно вы мне все вернете.

Внезапно он побледнел. Грубым, бессознательным движением Эрбийон оттолкнул его. Отвращение, заставившее молодого человека криком заявить о своем несогласии, вновь пробудило в Мори еще более резкое и более определенное беспокойство, которое, как он успел поверить, исчезло навсегда.

В витрине кафе у почты, на главной площади, висело большое объявление. На нем огромными и нескладными буквами было написано, что отныне оно находится во владении «Мадемуазель Памелы из Казино Сент-Мартен».

Эта девица оказалась высокой, грубоватой, но довольно красивой, с густыми, медного оттенка волосами, прекрасной кожей и губами, похожими на губы дикого животного. Она без устали пела томные романсы и игривые куплеты, много пила, а выпивать заставляла и того больше.

Именно туда Марбо потащил Эрбийона на следующий вечер.

С самого порога кабаре все: и шум, и густой табачный дым, и горящие животным восторгом лица — все показалось стажеру отвратительным.

— Что это с тобой?

— Ты же видишь, здесь нет свободного места, — ответил Эрбийон.

— Нет места! — воскликнул Марбо, — я бы удивился, если бы для стариков из 39-й эскадрильи не нашлось места! Хозяйка!

Его мощный голос, перекрыв шум, привлек внимание Памелы, приготовившейся петь. Она медленно сдвинула свои густые брови так, что они почти сомкнулись. Успех развил в ней склонность к нетерпеливости и властности. Мужчины даже таких габаритов, как Марбо, были ей не указ.

Ругательство уже готово было сорваться с ее массивных губ, как вдруг она заметила взгляд Эрбийона. Он был таким красивым и таким печальным (той чувственной печалью, которая всегда действует на женщин), что Памела передумала и спустилась с нескладных подмостков, служивших ей сценой.

— Не засиживайтесь, если пьете одно только красное вино, — заявила она двум сержантам-артиллеристам. — Освободите столик.

— Но мы хотим послушать, — возразил один из них.

— Меня прекрасно слышно и стоя.

Они повиновались ее голосу или, скорее, губам, красным, откровенным.

— Иди сюда, мой славненький летчик! — крикнула Памела.

— Видишь, — сказал довольный Марбо, — стоило мне только захотеть…

К ним подошла официантка. Они заказали спиртное.

Памела направилась к своим подмосткам.

Она пела со строгой и безоглядной искренностью, со страстью, придававшей мощь ее в общем-то заурядному голосу, ее движениям, от которых веяло животной силой.

Зал покорно следовал призыву откликнуться на ее нежность и чувственность. Сквозь медленно колыхавшийся густой дым ее лицо, животное и безмятежное, казалось искаженным, расширенным и надутым; оно напоминало маску.

Из всей публики Эрбийон, вероятно, один старался не смотреть на Памелу. Он испытывал к ее животному началу отвращение, почти что ненависть. Будучи еще слишком молодым, чтобы суметь понять, что в этой девушке он презирал часть себя самого, стажер чувствовал, как в нем растет глухое раздражение, дурной беспредметный гнев.

Он попытался успокоиться при помощи выпивки. Однако его боль была не из тех, что одолевается алкоголем, от него она могла только перерасти в мрачное раздражение.

Когда Памела закончила, раздались возгласы:

— Еще!

— Другую!

— Какой огонь!

Она властно встряхнула своими густыми, с медным отливом волосами и ответила:

— Все пой да пой, а я хоть подохни! У меня вся глотка горит.

Она села рядом со смуглым офицером жандармерии, с претенциозными усами, который с хозяйской вальяжностью ждал ее перед бутылкой шампанского. Позволяя ему ласкать свои красивые пышные плечи, Памела одновременно попыталась поймать взгляд Эрбийона.

— Чертова кобылка, — сказал Марбо. — Я объездил бы ее даже без седла!

— О вкусах не спорят, — ответил Эрбийон почти обидным тоном.

Его спутник заметил:

— Видал я тебя и не таким разборчивым…

— Что-то не припомню!

Опустив свой толстый кулак на стол, Марбо заявил:

— В любом случае, предупреждаю, нравится она тебе или нет, я предложу ей выпить стаканчик.

— Только делай это один.

— Как хочешь. Я никого не держу.

Его — единственное, как казалось Эрбийону, желание — немедленно убраться отсюда — при этих словах испарилось. Они заставили его ощутить, что снаружи ожидали ночь, тишина и собственные мысли.

— Не хочу пропустить спектакля, — с сарказмом заметил он. — Только посмотрю его издалека…

На другом конце зала освободился столик, и он оставил Марбо, который ворчал:

— У тебя жар, стажер…

Эта ссора не ускользнула от Памелы, которая не переставая следила за своими владениями.

— Мне надо сходить вон туда, — сказала она офицеру жандармерии. — Два новых клиента, кажется, недовольны.

Она освободилась от руки, обвивавшей ее талию, и подошла к Марбо.

— Вы с твоим приятелем повздорили? — спросила она.

Ее взгляд украдкой ласкал Эрбийона, который, понуро опустив голову, ничего не видя и не слыша, перед уже пустым стаканом был погружен в свои невеселые мысли.

— Между ним и мной никогда не бывает ничего серьезного, моя прелесть! — весело ответил Марбо. — Я на него не в обиде. Вернувшись из увольнения, малый очень изменился. Должно быть, у него неприятности на любовном фронте.

Черты лица Памелы пообмякли от проникновенной томности, похожей на ту, что обычно охватывала ее, когда на улицах простых кварталов она слышала мелодию какого-нибудь жалобного романса.

— Неприятности на любовном фронте… Такой красивый мальчик… — сказала она.

— А они и случаются только у них! Потому что они принимают себя всерьез, — заметил Марбо. — Выпьешь стаканчик?

— В другой раз не откажусь, но сегодня мой жандарм ревнив.

— А он здесь прочно обосновался… Понимаю…

Марбо опустил голову и с глубоким убеждением добавил:

— Жандармы — это похлеще «фоккеров».

Памела сделала несколько шагов в направлении своего стола, остановилась в нерешительности и повернула к Эрбийону; она не смогла устоять перед притягательной силой его гладкого лба, который он сжимал, оперевшись им на обе руки. Памела почти не умела подавлять свои желания.