Григол Робакидзе - Убиенная душа

— Образованный человек — и верит в Бога? Это трудно себе представить.

— Вы и не сможете себе это представить. Ведь для этого нужен особый орган.

— По-вашему, выходит, что Маркс и Ленин не обладали таким органом? И Сталин не обладает?

— Думаю, что нет.

При упоминании имени Сталина следователь пришел в себя. Он вдруг побледнел и почувствовал лишь теперь, что допрос он вел не совсем так, как следовало. Тамаз заметил, что имя Сталина напугало следователя. Этот тихий, спокойный человек вдруг стал волноваться и вздрогнул, словно от нанесенного кем-то удара. Тамаз огляделся — ему показалось, что все здание ГПУ пронизано дыханием Сталина, и он тоже изменил­ся в лице. Разговор внезапно прервался. У обоих собеседников пропало желание гово­рить. Следователь нервно курил. Тамаз взглянул на портрет Сталина, висевший на сте­не. Ящероголовый явно присутствовал здесь и нагло усмехался. Следователь снова взял роман Достоевского в руки и начал листать его Вдруг ему бросилось в глаза слово «джуга», и, словно вспомнив теперь что-то существенное, забытое им во время допро­са, он обратился к Тамазу:

— Вы здесь очень часто употребляете слово «джуга». Что оно означает?

— Кажется, грузины забыли значение этого слова. «Джуга» означает «накипь же­леза», то, что у других народов называют шлаком.

— Накипь железа,— со страхом прошептал следователь и затем сказал: — Вы так пользуетесь этим словом, будто это имя человека.

— Это так и есть.

— Так чье же это имя? — Следователь испугался собственного вопроса. Он смутно догадывался, о ком шла речь, но боялся произнести его имя. Тамаз заметил это и на­меренно дал продлиться действию страха.

— Вы сами должны знать, чье это имя,— ответил он вызывающе.

— Чье же? — снова спросил следователь.

— Вашего вождя,— ответил Тамаз.

— Нашего всждя? — Следователь не осмелился произнести его имя.

— Да, вашего... Его грузинское имя...— сказал теперь Тамаз с иронией.

— Джугашвили.— Следователь с трудом выговорил это имя и смутился оттого, что так легко договорил фразу, начатую Тамазом.

— Да, Джугашвили, сокращенно — Джуга.

Со стороны Тамаза это было не только откровенностью, но и смелостью, за кото­рую в ГПУ приходится дорого расплачиваться. Эта смелость вывела следователя из за­бытья. Лицо его вдруг обрело твердость.

— Вы осмелились сопоставить его с Верховенским? — вскричал он в гневе.

Тамаз заметил, что следователь вышел из себя, однако не дал ему это почувство­вать. Он раскрыл книгу, полистал ее и показал на одно место:

— Взгляните, пожалуйста, что здесь написано.— Следователь прочел примечание Тамаза: «Джута даст ему 95 очков вперед». Знаток Достоевского понял бы это приме­чание совсем иначе, но следователь плохо знал этого писателя. Дать вперед 95 очков — это показалось ему даже хвалой, хотя его лицо все еще продолжало выражать гнев.— К тому же я написал это примечание в 1920 году, а тогда, как вам известно, Сталин еще не был вождем,— добавил Тамаз.

Сбитый с толку следователь после этих слов Тамаза пришел в себя. Он почувство­вал, что Тамаз противоречит себе, и резко сказал:

— Именно это обстоятельство делает ваше заявление о том, что вы будто бы на­писали эти примечания в 1920 году, сомнительным, ведь тогда был Ленин, а Троц...— При упоминании имени Троцкого он прикусил губу, словно проглотил какую-то гадость. Тамаз понял, что допустил еще одну оплошность, однако тотчас же нашелся и от­ветил:

— Это, вероятно, произошло потому, что я в то время не знал ни Ленина, ни Троцкого... здесь, в этих примечаниях речь идет о характере...— И Тамаз сообщил сле­дователю, что он еще до революции неоднократно видел Сталина на собраниях.

На этом допрос был закончен.

Тамаз с удовлетворением почувствовал, что вел себя со следователем искусно. Его привели обратно в камеру.

Руководители ГПУ этому допросу не придали большого значения. Тот факт, что кто-то написал несколько примечаний — пусть даже контрреволюционных — к роману Достоевского, еще не мог быть поводом для ареста. Эти примечания можно было, в крайнем случае, записать в curriculum vitae упомянутого с тем, чтобы позднее, в случае наличия других улик использовать эту в качестве подкрепления обвинения. Но здесь употреблялось слово «джуга», и это было большим преступлением, нежели все примечание вместе взятые, ибо в ГПУ смутно догадывались, что под этим словом подразумевается Сталин. Однако раздувать тут было весьма опасно и для самих обви­нителей, ибо в примечаниях давалась далеко не лестная характеристика Сталина. С дру­гой стороны, если бы выяснилось, что Джуга — не Сталин, то обвиняемым оказался бы сам обвинитель за переусердствование и за то, что он вообще допустил возможность такого сопоставления. Поэтому целесообразнее всего представлялось замять это дело. Еще одно обстоятельство вынуждало воздержаться от решительных действий: в Моск­ве был найден экземпляр «Бесов» с почти такими же примечаниями, лишь с той раз­ницей, что там не фигурировало слово «джуга». ГПУ предположило, что между обоими авторами примечаний должна быть какая-то связь. Кроме того, выяснилось, что мос­ковский автор был как-то связан с тайной организацией, целью которой было низвер­жение Сталина. Само собой разумеется, что после этого Тамаз был арестован и теперь даже произнесенная им в театре речь не могла его спасти. Все это Тамазу не было известно. Не знал об этом и следователь Тамаза.

Когда Тамаз вернулся в свою камеру, он заметил перемену на сцене: пожилой человек уже не носился из утла в угол и не лепетал таинственные слова, а лишь при­читал: «Я никогда не увижу его, никогда не увижу его...»

Гиви сидел в стороне и утешал его. Тамазу стало стыдно за свое подозрение: тот, кто так рыдает, не может быть шпионом. Казалось, что утешение юноши подействова­ло на старца. Через некоторое время он успокоился, положил голову на подушку и уснул. Его обвиняли в сообщничестве с кулацкими элементами. Ему было 60 лет, хотя с виду он казался моложе. Был крепкого сложения и обладал сильным, гибким позво­ночником. Пять лет тому назад, будучи к тому времени уже давно вдовцом, он женил­ся во второй раз — теперь на восемнадцатилетней девушке. Первая жена не оставила ему детей, вторая же подарила ему сына. Все это Гиви шепотом сообщил Тамазу.

— Почему он плачет? — растроганным голосом спросил Тамаз.

— На него это иногда находит,— ответил Гиви,— он вспоминает жену, ребенка и кричит тогда, будто кто-то приставил нож к его горлу.

Тамаз задумался. Он чувствовал, что это говорила боль семени, инстинкт жизни, безумие которого сильнее и острее, чем что-либо. Более того, он сам ощущал эту боль. Он всей душой любил Нату, носившую под сердцем его ребенка. Тамаз со злостью схватил палку и сломал ее. Гиви с удивлением посмотрел на него.