Григол Робакидзе - Убиенная душа

С этой минуты Тамаз потерял покой. Гиви был для него отрадой, но уныние, на­ходившее временами на юношу, удручало Тамаза. Иногда Гиви что-то тихо, вполголоса напевал. В такие минуты он был частицей восходящего солнца. Когда же на узкой по­лоске неба сквозь окно видел птицу, то частица эта обращалась в нем в прах. Тогда и Тамаз ощущал себя шлаком. Крик старца «Я никогда не увижу его!» рвал сердце Та­маза на части.

Смертной казни Тамаз не ожидал, ибо вина его была небольшой, и все же дыха­ние смерти с каждым днем приближалось к нему. Со смятенным сердцем он вдруг вскакивал во сне с кровати с единственным желанием — вырваться в открытое про­странство. Но теперь это пространство было ограничено восемью кубическими метра­ми. Приступы отчаяния стали учащаться. Тамаз бежал. Он погрузился в нереальный, сказочный мир. Словно оторвавшись от своего тела, жил он теперь в необъятном про­сторе: купался в реке, любовался восходом солнца, мчался на коне по широкому полю, срывал спелые плоды, ласкал грудь Наты, наслаждался природой Сванетии. Тело его лежало на кровати, точно сброшенная кожа змеи. Но змея не возвращается к покину­той коже. Тамазу же приходилось возвращаться, и как раз в момент возвращения со­знание неволи своей, словно удар острым ножом, настигало его, мстя за то, что Тамаз только что преодолевал эту неволю. Его тело страдало оттого, что ему не доведется искупаться в реке; глаза наполнялись слезами, ибо они уже не увидят восход солнца; ноги томились потому, что они уже не обхватят бока лошади; рука грустила по зрелым плодам; сердце болезненно сжималось от предчувствия того, что не будет уже бить­ся в унисон с сердцем Наты; все существо Тамаза терзалось от сознания, что никогда более не ступит на родную землю. Сюда, в камеру уже доходило дыхание смерти.

Дыхание это стало в последнее время еще сильнее благодаря «потокам зла». Так в Советском Союзе назывались периоды пробуждения контрреволюционных сил внут­ри страны и за ее пределами. Государственная власть тогда становилась еще неумоли­мее, Атмосфера сразу же менялась. Шум подъезжающих к дому машин учащался, тай­ный телефон работал интенсивнее, каждый коммунист настороженно относился даже к хорошо знакомым. Тон газет становился угрожающим. Все происходящее передава­лось друг другу через атмосферу. Это было известно Тамазу. Но лишь теперь он узнал, как эти потоки передавались заключенным в ГПУ. К примеру, где-то восставали кресть­яне и громили колхозы. Ужесточение мер в связи с этим в первую очередь сказыва­лось на работе ГПУ. Днем здесь царила гробовая тишина, ночью же, от трех до четы­рех часов, слышались ужасающие шорохи, будто в клетку к птице вползала ядовитая змея, медленно покачивая головой и шипя языком. С замирающим сердцем прислуши­вались заключенные к этому шороху. Каждый ждал, что вот-вот откроется дверь и вызовут его. Все знали, что означал этот вызов. Снаружи стонал, пыхтел грузовик. Крысы активизировались, словно чуя падаль. Все инстинктивно чувствовали жуть проис­ходящего. Даже сквозь сон интуиция с быстротою молнии освещала сознание. Тело ощущало близость творящейся жути. Пасть ненасытного духа уничтожения зияла надо всеми. Из пасти глядела тьма. Снова страдал Дионис. Глухие шаги в коридоре воспри­нимались как вестники смерти. Заключенные чутко прислушивались ко всему: то это был жалобный плач, врывавшийся в их камеры, то прерванное на полуслове прокля­тие, то истерический крик, то приглушенное всхлипывание, то топот ног, то хрипение удушаемых. Наступавшие после этого паузы были особенно жуткими. «Кончилось?» — спрашивал себя оставшийся в камере, съежившись в комок под одеялом. «Другого выз­вали, не меня»,— так думал каждый из оставшихся, скрывая свою радость, топя ее в холодном поту страха. Но до каких пор? Быть может, завтра настанет его черед и он станет добычей смерти. Спасшийся замирал на нарах, но жизнь в нем уже угасла.

Уже два раза испытал Тамаз этот холодный пот. Смерть нащупывала его. Он чув­ствовал, что чахнет внутри. Однажды вызвали кого-то и из его камеры. Это был ста­рик. Гиви вскочил, обнял плачущего, целуя его руки и грудь. «Я никогда его не уви­жу!» — запричитал он. Надзиратель приказал ему молчать. Тамаз простился со стари­ком, обреченным на смерть, ощущая смерть в своем собственном теле. Старик почувст­вовал в прикосновении Тамаза нечто чужое, он хотел что-то сказать, но его быстро увели. В коридоре послышались отрывистые слова: «Присмотри за моим ребенком, за женой!» Старик, видно, обращался к Гиви.

На следующий день были возвращены все передачи. Это было страшным пред­знаменованием. Из рук одного подателя передачи выпала миска, наполненная супом. Она покатилась по каменному полу, и звон ее был продолжением прерванного крика. Суп растекся по каменным плитам. На губах выступила пена проклятия. Пролитый суп был похож на эту пену. Молодая женщина держала младенца на руках. Он плакал неизвестно отчего.

«Нет, не может быть, чтобы ГПУ было создано людьми»,— подумал Тамаз.

МУКИ ИШТАР

Ната отдыхала в Кобулети,

Море дремало, опьяненное собою. Спокойно и мощно доходил его шум до слуха женщины. Очнувшись от безмерного блаженства, нехотя и тяжело потягивалось мор­ское чудовище. Женщина нагнулась, подняла белую раковину и нежно приложила ее к левому уху — в раковине сохранился шум волн, отшумевших тысячи лет тому назад. Словно зачарованная, стояла Ната, не шелохнувшись, чуткая, как дикий зверь. Ее боль­шие глаза отливали синевой. Со страхом, доселе неизведанным, приближалась она к морю, кротким взором окидывая бирюзовый водный простор. Как часто ее обнаженное тело наслаждалось этими волнами, и каждый раз на коже сверкали тысячи и тысячи водяных глаз и в них отражалось темное, бездонное лоно. Женщина смутно ощущала свое родство с морем. Ей казалось, будто она была частицей вечной волны, некогда оторвавшейся от ее безбрежного лона. Она вдруг утратила волю: любое желание, воз­никшее в ней, казалось, исходило от кого-то другого, но этого другого она восприни­мала с бесконечным блаженством. На ее полузакрытых веках, словно тяжелый дубовый лист, лежал пьянящий покой. Она очнулась от сладостных грез и медленно пошла к берегу. Ноги ее коснулись горячей гальки, подкатившая тут же волна жадно поцелова­ла ее стройные ноги. Она наклонила голову. Солнце пылало. Натой овладело невыра­зимое блаженство. Ей казалось, что всю свою жизнь она знала лишь этот божествен­ный ритм волн.

Тищина ликовала вокруг. И душа женщины ликовала. Любовь, словно плод, рас­цветала в ней. Она зачала от любви Тамаза. Опьяненная солнцем, будто листва тропиче­ского дуфа, погрузилась она в блаженство любви. Как никогда, она тосковала по Тамазу, но тоска эта не была мукой, ибо возлюбленный всегда был с ней рядом.