Григол Робакидзе - Убиенная душа

— Я не хочу, чтобы восстание 1924 года, которое я считал и считаю безумием, повторилось,— добавил Тамаз.

— Там, где нет безумия, не рождается ничего великого — это ведь ваши слова,— процитировал следователь из произведений Тамаза.

— Это сказано образно,— ответил Тамаз немного обиженно.

— Ах, да, ведь вы, поэты, любите образы,— заметил следователь еще язвительнее.

— Не более, чем вы, политики — реальность,— отпарировал Тамаз.

Следователь смерил Тамаза взглядом. Вдруг он спросил:

— Итак, вы расцениваете восстание 1924 года как безумие?

— Безусловно.

— Но вы ведь не сочли бы его за безумие, если бы оно увенчалось победой! — от­резал следователь.

Тамаз вздрогнул от неожиданности. Теперь он уже чувствовал свое поражение. Он не знал, что сказать следователю, и, как побитый, лишь повторял шепотом:

— Я говорю только о том, что произошло.

— И не говорите о том, что могло бы произойти, если... Понимаю,— сказал сле­дователь, уже явно насмехаясь над Тамазом.

Одно обстоятельство несколько смягчило следователя: ГПУ нашло записки тайного миссионера, в которых отношение грузинских интеллигентов к Советской власти было изображено точно так же, как его только что высказал Тамаз. Об этих записках Та­мазу ничего не было известно. От следователя не могло укрыться, что Тамаз был ис­кренен. Для него было важно вести дело помягче, ибо перед ним была поставлена за­дача выведать у Тамаза нечто совсем другое. Через несколько минут он как бы между прочим спросил:

— Кроме вас, никого не было у миссионера?

— Никого! — твердо ответил Тамаз.

Следователь недоверчиво взглянул на него.

— В самом деле?

— В самом деле,— повторил Тамаз.

На этом допрос был прерван. Тамаз чувствовал себя подавленным.

Истинная цель допроса заключалась именно в этом вопросе. В нем таился узел основных событий, о которых Тамаз ничего не знал. Когда миссионер исчез тогда в Батуми через заднюю дверь, вместе с ним исчез и Леван. Оба они тоже заметили по­дозрительную тень, увязавшуюся за ними Леван сразу же сбил его с ног, после чего он и миссионер убежали. Агент с трудом оправился от удара, нанесенного ему Лева­ном. Но он был грузин, а грузины никогда не прощают подобное. Агент забыл обо всем остальном: он забыл, что, собственно, преследовал миссионера, забыл, что нахо­дится на службе в ГПУ. Теперь он чувствовал себя лишь оскорбленным грузином и в нем проснулся дикий зверь. Он поставил перед собой во что бы то ни стало узнать имя того, кто нанес ему оскорбление. Со звериным чутьем искал он след, Сначала он вспомнил походку Левана, его пружинистый танцующий шаг, затем и окрик: «Уж я тебя проучу!» Запомнился глубокий, но вместе с тем резкий тембр голоса. Высокий рост тоже запечатлелся в памяти агента. Так он в воображении воссоздал образ свое­го обидчика. Но где его следовало искать? Грузин с такой походкой, таким голосом, с такой фигурой множество. Но агент упорно внушал себе, что непременно найдет его. Благодаря случайно найденной зажигалке он правильно взял след. Начал догадывать­ся что его обидчик, должно быть, друг Тамаза. Но у Тамаза, конечно, было много дру­зей. Однако чутье подсказывало, что это должен быть кто-то из работников Госкинопрома. Взгляд ищейки сразу же остановился на Леване — та же походка, та же фигу­ра, тот же голос. Агент возликовал. Однажды он увидел, как Леван, шутя, напал на кого-то, и, словно выхваченная вспышкой молнии, в мозгу промелькнула та сцена. Как истинный поэт, дорисовывал он портрет своего врага по памяти. В этих поисках ему очень помогло одно обстоятельство: в записках миссионера в качестве доверенного лица очень часто упоминался некто под кличкой «бесстрашный». Однажды сотрудники Госкинопрома говорили о мужестве, и все назвали Левана самым мужественным. В это время появился Леван, и кто-то непроизвольно воскликнул: «А вот и бесстрашный!» Присутствовавший при этом агент насторожился. «Это, должно быть, он»,— подумал он. Агент не знал лишь одного: была ли это кличка или Левана назвали так случайно. Интуиция ищейки шаг за шагом приближала агента к цели. В ГПУ уже знали, что «бесстрашный» — это Леван, но неопровержимой уликой это еще не было. Если бы удалось установить, что у миссионера кроме Тамаза тогда был и Леван, то в руках работников ГПУ оказалась бы явная улика. Арест «бесстрашного» помог бы тогда рас­крыть замысел миссионера, так думали в ГПУ. Агент же помышлял лишь о мести.

Это и был тот узел, который предстояло распутать. Леван действительно был тем «бесстрашным», что тоже не было известно Тамазу. Леван любил Тамаза больше, чем брата, но что-то удерживало его доверить другу эту тайну, раскрытие которой могло повлечь за собой роковые последствия для обоих. Само собой разумеется, это не было недоверием. Просто Леван не хотел обременять друга чужой тайной. Леван сидел в ГПУ, будучи абсолютно уверенным в том, что никто не сможет напасть на след в этом деле. Он был потомком грузинского рыцарства. Даже во времена порабощения и упадка Грузии натура рыцаря не менялась. Она сама радость и веселье жизни. Там, где она проявляется, светит солнце. Тот, кому она встречается, светлеет душой. Натуре этой свойственно непосредственное очарование — в ее присутствии никто не замечает, что она чарует. Без нее нет радости и поэтому нет и печали. Такой натурой обладал Ле­ван. Теперь он сидел в ГПУ, и его обаяние действовало и здесь. Он очаровал и следова­теля, и палачей. Он ни в чем не признавался. Никто не мог заставить его выдать тайну. Хранить доверенную ему тайну считал своим священным долгом. Однако его не осво­бождали, стремясь любой ценой что-то выведать у него. Ощущая эту настойчивость, он неизменно отвечал: «Я ничего не знаю». Их угрозы он парировал с улыбкой: «Ведь меня так и так расстреляют!»

Мрачный вернулся Тамаз в свою камеру. Вопрос следователя о том, был ли еще кто-то кроме него у миссионера, застал его врасплох. Неумолимый, злой рок внезапно настиг его.

Гиви снова глядел в окно, словно сокол из клетки. В последние дни Тамаз сблизил­ся с ним, этот юноша чем-то напоминал ему Левана. Гиви часто пел песни на стихи Та­маза, который с радостью слушал их. Гиви был арестован за участие в тайной моло­дежной организации, целью которой была Советская власть без ГПУ. Тамаз не касал­ся в разговоре с ним никаких политических тем. Он заметил, что Гиви боялся смерти, и часто говорил с ним о Боге. Тот, кто живет в Боге, не может быть лишен жизни, внушал он своему юному другу. Может быть, он утешал так и самого себя. Гиви ув­леченно, до самозабвения слушал Тамаза, веря каждому его слову, Сегодня все было так же Тамаз много говорил с Гиви. Большие глаза юноши вбирали в себя лицо Тамаза. В глазах его отражалась печаль. Он тихо прошептал: «Как горестна судьба человека».