Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

Вот теперь пора. Позвал Богусловского:

«— Командир! Бери мультуки и сюда ходи. Все бери. Скорей бери. Еще идут».

Не вдруг понял сложность ситуации Богусловский, только Кул мигом вразумил. Без колебания выстрелил он в одного из тех, кого взметнула новость. Крикнул остальным грозно:

«— Лежать. Всех поубиваю!»

Не все повиновались, и Кул еще одного успокоил навек, Богусловский тоже сдублировал. Это подействовало. Присмирели все до одного. Тогда быстро сгреб Богусловский отобранное оружие и поспешил к Кулу, который орлино оглядывал лежавших контрабандистов, готовый уложить любого, кто попытается встать. Услышал призыв: «— Давайте вместе все!» и жахнул. Не в голову, в ногу, для вразумления и прыткого, и других. Теперь можно было уже стрелять жалеючи, та первая напряженность схлынула, решимость у задержанных поубавилась. Теперь держи только в страхе, и ладно будет.

«— Бери, Владлен-ака, пулемет сам. Молодой кокаскер, может, плохо стреляет».

Богусловский и сам об этом уже подумал. Вот сейчас положит у ног Кула отобранное оружие, сбегает за патронами, и — к пулемету. Пусть повар из карабина отстреливается. А Кулу стеречь задержанных. Очень важно, чтобы они не поднялись. Очень. Их так много, что сомнут моментально. Если, особенно, все разом. Если командой взметнуть. Утихомирить того, кто попытается скомандовать, вот в чем задача Кула. Молодому солдату она явно непосильна. Хотя встречный огонь Кула был бы куда полезней. Меток бывший джигит заставы. Оставил бы лежать одного да другого на подступах к перевалу, отрезвились бы. Но что делать? На безрыбье и рак рыба. Хоть пугать будет повар. Главное, чтобы не спешил.

Так и сказал бойцу:

«— К Кулу давай. Его советы слушай. Патроны береги. Только прицельный огонь».

Он и себе определил ту же программу. Только в кого целиться? Мелькнет чапан между валунами и снова тихо. Второй так же неожиданно метнется, третий. Не спешат контрабандисты. Не так уж их много, но они в десятки раз опасней тех, которые лежат. Матерые.

Раза два отсек Богусловский короткие очереди впустую, и сердце заныло. Всего два диска. На сколько хватит? А кончатся патроны, что делать тогда?

Голыми руками их можно брать. На подмогу рассчитывать не приходится, Кокаскеров в засаде сидит. Когда вернется на заставу, не ведомо.

Думать начал, как приловчиться к тактике нарушителей. Решил индивидуальную охоту начать. Перебежал контрабандист за валун, определил, куда его следующий бросок, и взял на мушку. Но… Вновь неудача. Запоздал. И тут— эврика! Держать на мушке тот валун, куда станет перебегать нарушитель. И как только высунется тот, дави на спусковой. На пули и напорется.

«Ура! Есть один!»

Зацокали ответные пули, засвистели ройно. Едва успел утянуть пулемет за камни.

Перебежал метров на двадцать, увидев добрую позицию. Точно, хороша. Даже лучше первой. А левей, метрах в пятнадцати, еще лучше.

«Для следующей смены».

Повар тоже постреливать начал, отвлекая огонь на себя. И тоже меняет позиции. Молодец Кул. Сохранит бойца и подучит.

Одна короткая очередь, вторая. Есть еще один. Только теперь без ура. Всего двоих потеряли контрабандисты, а продвинулись намного вперед. Еще с полсотни метров, и у них появится возможность расширить фронт атаки, местность позволит, вот тогда что делать? Первый диск уже заметно опустел.

«— Командир, сын идет! — радостно закричал Кул. — Много кокаскеров!»

Ему, Богусловскому, не видна тропа, но он представил себе, где увидел Кул начальника заставы.

«Минут двадцать. Раньше не успеют».

Заглушая радостное возбуждение, старался стрелять хладнокровно, но теперь не гонялся за одиночками, а очередь за очередью прошивал межвалунье, тормозя контрабандистам перебежки.

И повар зачастил. Теперь-то хватит огнезапаса. Теперь, главное, не подпустить слишком близко.

У нарушителей — своя забота. Крик Кула они тоже слышали. Прикинули, не успеют раньше заставы на перевал и, значит, нет резона лезть дуром. Важно бы без потерь отступить. А те, первые, пусть уповают на милость Аллаха и на милосердие пограничников.

В общем, когда Кокаскеров с бойцами поднялся на перевал, вступать в бой ему уже не было нужды.

— Да, сердце тогда подсказало. Неладное почувствовало.

— Не одно сердце благодари. Сработал верный анализ обстановки.

— Верно. Сердце щемит, а я думаю: что долго никого нет? Может, думаю, обманули? Оставил старшину и половину бойцов, а сам на заставу. Да, чуть-чуть нас тогда вокруг носа не обвели. Сейчас даже стыдно. Ты молодой пограничник был, тебе простительно, а я?

— Что казниться? Былое быльем поросло. И, помнится, там все же пошли.

— Что пошли. Пыль в глаза, чтобы без подозрения остался тот, кто дал нам информацию, — помолчал немного и продолжил философски: — Все повторяется. Через много лет. Обязательно повторяется. Нельзя, чтобы быльем поросло прошлое. Помнить его нужно. И учитывать.

Сколько пудов соли они вместе выпотели, сколько волнений, неприятностей и радостей пережили, а сошлись, вроде бы и не о чем вспомнить. Два-три оставивших след события — и все. Остальное — мелочи жизни, превратности судьбы. Впрочем, это естественно. Что нам в данный момент кажется важным и беспокойным, через годы теряет значимость, если не забывается вовсе, то переходит в разряд мелкоты, не стоящей внимания.

И только война!.. Да, она никогда, особенно для тех, кто^видел ее в лицо, не уйдет из памяти. Там каждый миг рядом, совсем близко, находилась смерть. Чаще неожиданная, никчемная, командиром даже не запланированная. Шальная. Тут у друзей языки развязались, память повела их каждого своей тропой, и это свое, сокровенное, было интересно другому. Хотя, казалось бы, говорили о говоренном прежде (свои жизни они давно поведали друг другу), но и на сей раз находились новые детали, новые акценты — и это естественно, ибо осмысление прожитого идет постоянно.

— За Родину на смерть шли, за Сталина. Его именем поднимали полки в атаку на танки и пулеметы. Наш отряд его имя носил. Партизанский отряд имени Сталина. Звучало. Гордились мы тем именем. Право на главенство среди других отрядов оно давало. А теперь стыдно о том вспоминать. Вон что открылось, — с грустью говорил Кокаскеров. — Самых жестоких тиранов Востока переплюнул. Всю страну, все нации превратил в рабов-поденщиков. Съежившись жили, боясь не только камчи, которая над каждым висела, а и пули. Петли. Сталину все подражали: бас-карма, предрик, партийный секретарь района, области. В этом, я думаю, его главное преступление. Породил себе подобных. Забыть о нем надо. Черным замазать имя его и всех, кто рядом с ним был, кто потакал и помогал…

— Так и станется, Рашид. Осрамят Сталина, как и следует за его деяния. Осрамят, но вычеркнут главное: народное преклонение вождю, как святому. Нигде, ни в книгах, ни в кино не встретишь сейчас главный лозунг войны: «За Родину! За Сталина!» И в том, Рашид Кулович, великая ошибка. Трагедия, я бы сказал, нации. Да-да, трагедия. Что, стыдно признаться, что с именем тирана шли на смерть?! Конечно, проще всего вычеркнуть из памяти все то, что было, в угоду своей совести, своему спокойствию, и начать славословить новому вождю. Большущее дело сделал Хрущев, великое, открыв нам, да и всему миру, глаза. Только чем он лучше Сталина? Кровь, правда, почти не льет, но души губит, землю губит, армию подсек, погранвойска обкарнал, а мы — штурмуем высоты коммунизма с его именем на устах. Вот бы и сопоставить прошлое, не искажая его в угоду себе, а оголяя всю глубину трагизма, да сделать вывод… Тогда только толк будет. Сможет подняться до такого нация, станет здоровой. Не сможет, так и будем под камчей, как ты говоришь, жить, — вздохнул трудно и продолжил с еще большей грустью. — В Сибири я вырос. Травы по пояс. Земли не мерено. И пахотной, и выпасов, и парового клина. Так нет, на леса в атаку пошли с именем Хрущева на устах. Заливные луга — под плуг, выпасы — под плуг. Все под кукурузу. Сотни тысяч молодых людей лепят на субботниках торфоперегнойные горшочки, понимая, что делают глупость несусветную, но вдохновенно все же рапортуют: «… миллион горшочков готов!» Вот в чем, Рашид, трагедия. Нет разума народа, есть разум одного. Ничего не изменилось после Сталина. Ничего!