Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

Вздохнул Костромин. Но успокоил себя:

— Глядишь, успеет, если пораньше на лизунец олешек выйдет. Ну, а если что, бросит, должно быть, а сам-то как-нибудь огорит, — помолчал чуточку, затем продолжил, но уже тоном приказа: — Как зашевелится воздух, сразу работу бросай и все крепи. Разнесет, не сыщешь потом. Убытку не оберешься. Заранее подумай, бригадир, что и как крепить.

Этого-то совета что не послушаться. Инструменты не трудно упрятать под готовую уже часть причала, а доски стянуть веревками и закрепить их к причальным столбам. Конечно, лучше бы тоже под причал, но много времени потребуется для этого. Нужно тогда прямо сейчас начинать. Не расточительно ли?

На пилораме, кажется, все крепко держится, там ничего не нужно крепить. Не вырвет же с корнем всю раму с тяжелыми электромоторами и дисками к ним. В общем, дел не так уж и много, управиться можно быстро, как начнется ветер. Но что вполне возможно, его и не будет вовсе. Зачем же опережать события.

Разошлась, короче говоря, бригада, и работа началась в привычном ритме, без лишних перекуров. И никто всерьез не подумал о своем товарище, ушедшем в тайгу. Их не клевал еще жареный петух в мягкое место: до армии они лишь пели песню о том, как замерзал ямщик, читали, и то далеко не все, «Метель» Льва Толстого, а на границе тоже весь участок был изучен досконально, к тому же на заставе за солдат думали офицеры, они волновались и принимали нужные меры в случае непогоды — беспечность, таким образом, переплелась с неопытностью, оттого и покойно вела себя бригада. Обычной жизнью жила. Как вчера, как позавчера, как все прежние дни.

Совершенно ничего не предчувствовал и Коля Шиленко, бодро шагая по проторенной лыжне и беспокоясь лишь о том, как бы не ошибиться с поворотом на отвилок, хотя все отвилки, которые отпочковывались от основной лыжни, имели свои, довольно заметные отличия. Путь к Корге начинался от трехстволой березы, раскорячившейся в центре небольшой, удивительно круглой поляны, охваченной со всех сторон, как частоколом, стеной из высоченных сосен. Когда они с Костроминым поворачивали у той березы, он сказал хорошо запомнившееся:

«— Леший, видать, посадил ее здесь. Иначе как бы она появилась между сосен?»

Кто бы ни занес ее сюда, но коль скоро зацепилась она здесь, запрудит теперь своими сестрами всю поляну. Сырая, как сказал Костромин, она подходящая для березы, и лишь трава по пояс, сейчас заваленная снегом, мешает пробиться к свету новым деревцам, губит их, но все равно уже кое-где торчат светлые тонюсенькие стволики с метелочками коричневых веточек; они победили, жизнь теперь распахнула перед ними свои объятия, теперь они станут теснить вражью траву, отвоевывая место для новых своих сестренок. Хорошо, что Николай Шиленко в тот первый раз ухватил поляну пограничным цепким взглядом, потом, когда еще здесь ходили, закрепил все в памяти, а вот теперь воспроизводил все ее обличив, словно рисунок перед глазами, со всеми мелкими деталями, и все же сомнения не отступали. То ему казалось, что он уже прошел ее, не заметив, ибо слишком уж долго идет, а как ему помнилось, она была не так уж далеко, то вновь убеждал себя, по каким-то запомнившимся признакам, что она еще впереди, а потом, вновь ему казалось, что отвилок он уже проскочил, и тревожно шарил он глазами впереди лыжни, чтобы увидеть приметное дерево.

Что ж, его понять можно. Даже на границе, на хорошо изученном участке ему не приходилось ходить в наряд одному. Раньше, до них было, говорили такое — одиночные наряды несли службу, а они ходили все больше парами, а той по несколько человек.

Но вот, наконец, блеснули, будто светом, растопыренные стволы и повеселело на душе у Николая. Дальше-то дорогу, особенно первую ее половину, он знал хорошо. Они здесь, не доходя до Корги, раза три охотились. Удобные места. Километра три густого леса с ерником на опушке, а за ним — поляна. Широкая, вольная. Трава на ней тоже высокая и густая, что было видно по выбитым зверьем местам. Летом здесь паслась, как говорил Костромин, всяческая живность, сюда же она тянулась и зимой тебеневать. Разгребала снег копытами и щипала некошеное сено, остававшееся под снегом вкусным и запашистым. В ернике у Костромина и Пришлого были проделаны удобные лазы, через которые бесшумно можно пробраться к поляне, и тогда оставалось только не промазать.

Коля Шиленко снял ружье, вставил патроны, один с жаканом, другой с картечью, чтобы вдогон, если жакан минует цель, и бодро зашагал влево, теперь уже заботясь лишь о том, чтобы не миновать поворота к лазам через ерник.

Вот и он. Все идет ладом. Завалить бы олешка здесь, на поляне, куда бы как с добром было.

У ерника он скинул лямки лыж-волокуш, широких, с петлями для привязывания добычи, смахнул с ног лыжи на умятую тропку и полез в узкий лаз, стараясь не тронуть ветки, не сделать резкого движения, чтобы даже снег не хрустнул. Ему очень хотелось, чтобы паслись олени на поляне не так далеко, не дальше, во всяком случае, ружейного выстрела. Последние шаги он делал особенно осторожно, чтобы не спугнуть зверя…

Увы, поляна пуста. Пришлось возвращаться. Минут двадцать, не меньше, потрачено впустую.

«Ладно, впереди еще одна есть», — успокоил Шиленко себя и все так же без уныния заскользил по лыжне к следующей поляне, которая была совсем уж недалеко от Корги и где тоже убивали они и лосей, и оленей.

Но и на следующей поляне ему не повезло. Пусто. Такое впечатление, что здесь никто никогда не пасся. Если бы еще следы тебеневки замести, ну просто целина. Безмолвная, белая и холодная.

Оставалось одно — уповать на везение у лизунца. К засадному полусрубу, правда, не подойдешь незаметно, но это не беда, прошлый раз, когда он, Николай, был здесь с Костроминым, звери шли и шли, как по расписанию.

Забилось азартно сердце, когда увидел, как спугнутый им сохатый пружинно понесся через топистую поляну, перемахивая, словно весил он не больше пушинки, особенно опасные низинки — не один десяток разного зверья засосала, видимо, трясина, прежде чем выработалось у лесных обитателей понимание того, где ожидает их смертельная опасность. Жить захочешь — научишься.

Полюбовавшись мощным, но легким на ногу красавцем, Николай Шиленко основательно устроился в засаде, чтобы не копошиться, когда подойдет время стрелять, чтобы все находилось под рукой, но чтобы ждать можно было без напряжения. Удобно чтобы было ждать.

«Все. Давай, подходи».

Подходить, однако же, никто к лизунцу отчего-то не спешил, хотя и ветерок тянул из распадков, откуда обычно шли звери, и запаха человека и пороха почувствовать они не могли, к тому же завсегдатаи лизунца свыклись с полусрубом, притерпелись к его пугающим запахам, ибо вел себя полусруб мирно, не изрыгал ни огня, ни грома — все это Николай знал, говорил обо всем этом ему Костромин, но сомнения вновь, как и на лыжне, вкрадывались в его душу. Он даже ружье понюхал, не слишком ли небрежно почищено после прежней охоты.