Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

Взмокла спина, словно несколько часов кряду таскал он непомерную тяжесть. В испарине и лицо. Пот щиплет глаза, солонит губы, но Иван не дает себе передышки, пилит и пилит без остановки. Пока не сжалился над ним Пришлый и не положил руку на плечо.

— Будет сегодня. Запалишься.

Шел Иван Богусловский к базе так, как вообще еще не ходил никогда: нес радость за себя, боясь ее расплескать на колдобинах. Все обратили внимание на необычное состояние Богусловского, но понял его только Алексей Турченко и поздравил новоиспеченного работягу:

— Рад за тебя. Очень рад.

Потом спросил:

— Много ли?

— Да нет. Семечки, как говорит Гузов.

— Запишем и их. Выведем процент. Сказал бы тебе: ступай после ужина отдыхать, только к графу придется идти. Со станками договариваться. Боюсь, откажет, если пойдет кто другой. Так? Так.

После этого «так» — куда деваться. Нужно идти. Хотя, собственно, почему ему должны быть неприятны встречи с человеком, хотя и сильно заблуждающимся, но, судя по первому разговору, честным в своих заблуждениях. А бабушка, помнится, всегда наставляла: дели людей на честных и бесчестных. Честный, хоть и противоположен тебе, но достоин уважения.

— Ладно. Схожу.

Одного все же опасался Иван Богусловский — приглашения квартировать у графа, заняв целую комнату. На каком основании отказываться от столь заманчивого приглашения и каким образом отказаться от вторичного приглашения, не обидев хозяина, — эти вопросы казались Ивану весьма неловкими и без фальши неразрешимыми. Но, подумав, решил так: «Прямо скажу, как и в прошлый раз: коммуна. Не принимать ее — его право, но вмешиваться — права нет… Интеллигент же он в конце концов. Не может не уважать чужое мнение».

Напрасно Иван ершился раньше времени. Граф Антон на этот раз вел себя куда интеллигентней, не хулил коммуны, не настаивал, чтобы перебрался Иван к нему. Он лишь посетовал, вернее, мягко выговорил за то, что не посещает его Иван так долго.

— Вечер за чаем и легкой беседой осудителен ли? — не столь упрекал, сколь спрашивал граф.

— Недосуг все. Такое навалилось.

— Предлог, милостивый государь, предлог. Однако, что же это я. Воля ваша. Дверь моего дома всегда открыта для вас.

И все. И никакой политики, никакой философии. Считал, видимо, граф, что еще не время бесед с заблудшим юношей, чье происхождение никак не согласуется с его сегодняшним образом жизни, его мышлением и вытекающими из этого поступками. Для таких бесед нужна интимность, взаимная готовность говорить и слушать, нужна готовность убеждать, ибо только в противоборстве рождается страстность, а без нее какая убедительность размышлений и доказательств.

Немного помедлив, соблюдая такт, спросил:

— Не тешу себя уверенностью, что вы пришли в мой дом без всякого дела, просто на чай, какой все равно нам подаст экономка. Вот тогда я и выслушаю вас.

На этот раз они сидели в бывшей столовой, теперь же, при новом хозяине, выполнявшей роль гостиной — комнате внушительной по размеру, но так заставленной мебелью, что, казалось, трудно здесь даже дышать. Обеденный стол, выполненный из карельской березы, раздвижной, на двенадцать персон, судя по стульям, теснившимся у стены, задвинут за буфет, тоже массивный и тоже из карельской березы. Сразу за стульями, тесня их, стояли пухлые кресла, немного скромнее тех, что были в кабинете, но тоже безвкусные. В равном отдалении друг от друга стояли два шахматных и два журнальных столика, тоже ручной работы, кажущиеся даже легкими, хотя сработаны были из дуба и березы. Дубом были обиты и стены до половины, а дальше — бревна, гладко струганные, покрытые лаком, а на этих бревнах висели в самодельных рамках, сделанных, похоже, не великим краснодеревщиком, аляповатые картины, средние между реалистическими и авангардистскими, а если быть предельно точным и честным, написанные неумелой кистью, но с претензией на значимость. Более всех, и по размеру, и по яркости, да и по неумелости, выделялся портрет женщины, расползшейся от неумеренной полноты, от довольства жизнью. Если внимательно присмотреться, можно заключить, что туалет женщины вечерний и что декольте подпирают невообразимо-массивные груди, с наибольшей старательностью выписанные художником.

— Моя экономка, — перехватив любопытствующий взгляд Ивана Богусловского, пояснил граф Антон: — Шалость досуга. А вот и она сама. Натура, так сказать, собственной персоной.

Натура и в самом деле мало чем отличалась от портрета: разъевшаяся баба, с сальными выпуклостями вместо талии, с массивным бюстом, покойно устроившимся на вспученном животе, но удивительное дело, шаг ее был легок и ловок, словно не несла она такую излишнюю полноту, словно вовсе ее не замечала.

Лицо, когда-то, вероятно, очень миловидное, теперь же, как и сама хозяйка, растолстевшее, было добродушное и приветливое. Приветливо прозвучал и голос:

— Угощайтесь, чего бог послал. Не трещат в райсельмаге полки. Голодно стало.

Не трещал от изобилия и столик карельской березы на дубовых колесиках, который экономка бережно катила перед собой: кроме чайника и стаканов в массивных подстаканниках, сработанных под кремлевскую стену со Спасской башней в центре, стояли вазочки с вареньем собственной, должно быть, варки, потрескавшиеся от времени и низкого качества пряники да потерявшие, тоже от времени и низкосортности, былой аппетитный блеск сушки.

Проворно переставляя все привезенное на журнальный столик, экономка продолжала сетовать на магазины, оправдывая тем скудность поданного к чаю:

— Почти, как в войну. Шаром покати. Мышам, думаю, даже нечем поживиться…

— Это гостю не очень интересно, — прервал экономку граф. — Он к нам по делу.

— Извиняйте, — без обиды ответила женщина и с удивительной легкостью вышла из столовой-гостиной.

— Слушаю вас, — разливая чай, спрашивал тем временем граф Ивана Богусловского. — Чем могу служить.

— Мы задумали сделать подвижными захваты лесорубочной машины и хотели бы воспользоваться станками в удобное для вашей семьи время.

Умышленно не сказал «вашими станками». Так инструктировал Алексей Турченко. Ни в коем случае не признавать права собственности графа на станки. Богусловский был подготовлен к тому, чтобы доказывать равное право и графа, и бригады на пользование государственным имуществом, но, к его удивлению, граф сразу же отмахнулся:

— Станочное хозяйство — не по моей линии. Хранительница их — моя экономка. С ней и заключайте контракт.

Позвал он ее, однако же, только после того, как окончили они чаепитие. И, как сразу понял Иван Богусловский, слово «контракт» молвлено было графом не по дореволюционной своей привычке, ибо экономка сразу поставила переговоры на договорную основу.