Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

При звуке ее голоса по телу больного пробежала дрожь; дыхание его участилось, он открыл глаза и, поискав взглядом место, откуда доносится голос, остановил глаза на Катрин.

Он пошевелил рукой, словно отгоняя видение, по всей видимости принятое больным за горячечный бред.

Взгляды дочери и отца встретились, и Жильбер с ужасом прочел в глазах одной и другого не любовь, а скорее ненависть.

Девушка поднялась и тем же решительным шагом, каким вошла, возвратилась к Питу.

Питу стоял на четвереньках, играя с малышом.

Катрин схватила малыша движением, в страстности которого было больше от матери-львицы, чем от матери-женщины, и прижала его к груди со словами:

— Мальчик мой! О мой мальчик!

В этом крике было все: и тревога матери, и жалоба вдовы, и боль женщины.

Питу хотел проводить Катрин до дорожной конторы и посадить в дилижанс, отправлявшийся в десять часов утра.

Однако она отказалась.

— Нет, — заметила она, — вы сказали, что ваше место рядом с тем, кто одинок; оставайтесь, Питу.

Она подтолкнула Питу к двери бельевой.

Когда Катрин приказывала, Питу мог только подчиняться.

Питу вернулся к постели Бийо, и тот, заслышав тяжеловатые шаги капитана национальной гвардии, открыл глаза, и выражение благожелательности сменило на его физиономии выражение ненависти, подобно грозовой туче набежавшее при виде дочери; а Катрин тем временем спустилась по лестнице с ребенком на руках и поспешила на улицу Сен-Дени к гостинице "Оловянное блюдо", откуда в Виллер-Котре отправлялся дилижанс.

Лошади были уже заложены, форейтор — в седле; оставалось одно свободное место, Катрин его и заняла.

Спустя восемь часов дилижанс остановился на улице Суасон.

Было шесть часов пополудни, то есть еще не стемнело.

Если бы это происходило раньше, если бы Изидор был жив, если бы ее матушка была в добром здравии, Катрин приказала бы остановиться в конце улицы Ларньи, обогнула бы город и пробралась в Пислё незамеченной, потому что ей было бы стыдно.

Теперь же, будучи вдовой и матерью, она даже не подумала о насмешках провинциалов; она вышла из дилижанса без вызова, но и без страха; траур и ребенок ей казались ангелами: один — мрачным, другой — улыбающимся, они-то и должны были оградить ее от оскорблений и презрения.

Поначалу Катрин никто не узнал: она была так бледна и так изменилась, что ее можно было принять за другую женщину; в особенности жителей городка вводил в заблуждение ее вид благородной дамы: общаясь с дворянином, она невольно переняла его манеры.

Единственное лицо, узнавшее Катрин, осталось уже далеко позади.

Это была тетушка Анжелика.

Тетушка Анжелика стояла на пороге ратуши и судачила с кумушками о том, что от священников требуют принести клятву; она сама слышала из уст господина Фортье, что он никогда не станет присягать якобинцам и революции и скорее готов принять мученичество, чем подставить шею под революционное ярмо.

— Ой! — прервав себя на полуслове, закричала она. — Господин Иисусе! Да ведь это Бийота с ребенком вышла из дилижанса!

— Катрин? Это Катрин? — затараторили кумушки.

— Ну да; глядите, вон удирает переулком.

Тетушка Анжелика ошибалась: Катрин не удирала, она торопилась к матери и потому удалялась скорым шагом, а переулком пошла, потому что так дорога была короче.

Детвора, услышав возглас тетушки Анжелики "Это Бийота!" и восклицания кумушек "Катрин? Катрин?", бросилась за ней вдогонку с криками:

— Ой, гляди-ка, это и впрямь мадемуазель…

— Да, детки, это я, — приветливо откликнулась Катрин.

Дети ее особенно любили, потому что у нее всегда находился для них гостинец или хотя бы ласковое слово.

— Здравствуйте, мадемуазель Катрин! — загалдели они.

— Здравствуйте, ребятки! — поздоровалась Катрин. — А что, моя мать еще не умерла, не правда ли?

— О нет, мадемуазель, нет еще.

Кто-то из ребятишек прибавил:

— Доктор Реналь говорит, что она проживет еще дней восемь-десять.

— Спасибо, детки! — поблагодарила Катрин.

И она пошла дальше, протянув им несколько монет.

Дети возвратились к ратуше.

— Ну что? — стали их допрашивать кумушки.

— Да, это она, — доложили ребята, — она спросила о своей матери, и вот что нам дала!

С этими словами дети показали полученные от Катрин деньги.

— Похоже, то, чем она торговала, в Париже дорого стоит, — заметила тетушка Анжелика, — раз она раздает серебро гоняющейся за ней ребятне.

Тетушка Анжелика не любила Катрин Бийо.

И потом, Катрин Бийо была молода и хороша собой, а тетушка Анжелика — стара и безобразна; Катрин Бийо была высока и безупречно сложена, а тетушка Анжелика была хромоногой коротышкой.

Кроме того, именно у Бийо нашел приют Анж Питу, после того как его выгнала тетушка Анжелика.

И наконец, в день оглашения Декларации прав человека именно Бийо пошел за аббатом Фортье, чтобы заставить его отслужить мессу на алтаре отечества.

Всех этих причин, тем более в сочетании с ядовитым характером тетушки Анжелики, оказалось достаточно, чтобы она возненавидела семейство Бийо вообще, а Катрин в особенности.

А уж если тетушка Анжелика кого-нибудь ненавидела, то всей душой — как истая ханжа.

Она побежала к мадемуазель Аделаиде, племяннице аббата Фортье, и выложила ей новость.

Аббат Фортье ужинал: он ел карпа, пойманного в пруду Валю; по одну сторону от его тарелки стояло блюдо со взбитой яичницей, по другую — со шпинатом.

Это был постный день.

Аббат Фортье напустил на себя суровый, аскетический вид человека, который в любую минуту ждет мученического конца.

— Что там такое? — спросил он, услышав, как в коридоре сплетничают женщины. — Пришли, чтобы я публично заявил о моей приверженности имени Божьему?

— Пока еще нет, дорогой дядюшка, — отвечала мадемуазель Аделаида, — это всего лишь тетушка Анжелика (все в городке по примеру Питу называли так старую деву), она пришла рассказать мне про очередной скандал.

— Мы переживаем такие времена, когда скандал стал всеобщим достоянием, — заметил аббат Фортье. — О каком еще скандале вы пришли нам поведать, тетушка Анжелика?

Мадемуазель Аделаида ввела в комнату старуху, промышлявшую сдачей стульев внаем во время службы, и та замерла перед аббатом.

— Ваша покорная слуга, господин аббат! — сказала она.

— Вам бы следовало сказать "служанка", тетушка Анжелика, — поправил тот, верный своим педагогическим привычкам.

— Я слышала, как все говорят "слуга", — возразила та, — вот и повторяю, что слышала; простите, господин аббат, если я вас обидела.

— Вы обидели не меня, а синтаксис.