Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

Каждый день она радовалась, что сидит за столом одна, неделю напролет она блаженствовала, вспоминая о своем племяннике Анже Питу всякий раз, как запускала руку в миску и подносила ложку ко рту.

Питу повезло.

Он пришел в день — то был понедельник, — когда тетушка Анжелика потушила старого петуха с рисом; петух так долго варился, что мясо отделилось от костей и стало почти мягким.

Кушанье было замечательным; оно предстало в глубокой миске, почерневшей снаружи, но привлекательной своим великолепным содержимым.

Куски мяса лежали поверх риса, как острова в большом озере, и петушиный гребень возвышался над многочисленными горными пиками, как гребень Сеуты над Гибралтарским проливом.

Питу не хватило учтивости даже на то, чтобы издать восхищенное "ах!" при виде этого чуда.

Неблагодарный племянник забыл, что никогда не видал такого богатства в буфете тетушки Анжелики.

Он держал краюху хлеба в правой руке.

Миску он схватил в левую руку и держал ее в равновесии, до половины погрузив большой палец в густой душистый жир.

И в это мгновение Питу показалось, что кто-то встал в дверях и загородил ему свет.

Питу обернулся с улыбкой, ибо принадлежал к тем простодушным натурам, у которых радость отпечатывается на лице.

Это была тетушка Анжелика.

Тетушка Анжелика, скупая, неуступчивая, черствая как никогда.

Прежде — нам приходится без конца прибегать к одной и той же фигуре речи, сравнению, ибо только сравнение может изъяснить нашу мысль, — так вот, прежде при виде тетушки Анжелики Питу уронил бы миску на пол, а когда расстроенная тетушка Анжелика наклонилась бы, чтобы собрать остатки петуха и риса, перепрыгнул бы через нее и удрал, зажав свой кус хлеба под мышкой.

Но ныне Питу был уже не тот; каска и сабля меньше изменили его физический облик, чем знакомство с великими философами современности изменило его нравственный облик.

Вместо того чтобы в ужасе обратиться в бегство, он подошел к тетушке с приветливой улыбкой, протянул руки и, как она ни отбивалась, обнял старую деву своими двумя членистыми щупальцами, именовавшимися руками; больше того, он так крепко прижал ее к груди, что руки его, в одной из которых был зажат хлеб и нож, а в другой миска с петухом и рисом, скрестились у нее за спиной.

Выразив таким образом чувство родственного покровительства, диктуемое его новым положением, наш герой вздохнул полной грудью и сказал:

— Вот и ваш бедный Питу, тетушка Анжелика.

Старая дева, не привыкшая к таким нежностям, испугалась, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как встарь Геракл задушил Антея.

Она тоже вздохнула, высвободившись из опасных объятий.

Тетушку возмутило уже то, что Питу не выразил восхищения при виде петуха.

Итак, Питу был не только неблагодарным, но еще и невоспитанным.

Последующее поведение племянника так подействовало на тетушку Анжелику, что она и вправду чуть не задохнулась: Питу, прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смевший присесть даже на колченогий стул или хромую табуретку, теперь удобно расположился в кресле, поставил миску на колени и приступил к еде.

В своей могучей деснице, если выражаться языком Писания, он держал вышеупомянутый нож с широким лезвием, настоящую лопасть: такой впору было есть самому Полифему.

В другой руке он держал кус хлеба в три пальца толщиной и шесть дюймов длиной, настоящую метлу, которой он выметал рис из миски, меж тем как нож услужливо подталкивал мясо к хлебу.

Вследствие этого мудрого и безжалостного маневра через несколько минут на дне миски засверкал бело-голубой фаянс, как при отливе на молах, откуда схлынула вода, появляются причальные кольца и камни.

Невозможно передать недоумение и отчаяние тетушки Анжелики.

Она хотела закричать, но не могла.

Питу улыбался так обворожительно, что крик замер на губах старой девы.

Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь заклясть этого хищного поселившегося во чреве ее племянника зверя, который зовется голодом.

Но пословица права, голодное брюхо Питу осталось немо и глухо.

Улыбка сошла с лица тетушки, и она заплакала.

Это несколько смутило Питу, но ничуть не помешало ему поглощать пищу.

— О тетушка, вы так добры, вы даже плачете от радости, видя, что я приехал. Спасибо, милая тетушка, спасибо.

И он продолжал есть.

Французская революция явно изменила натуру этого человека.

Он съел три четверти петуха и оставил немного риса на дне миски:

— Милая тетушка, — сказал он, — вы ведь любите рис, не правда ли? Вам его легче жевать; я оставляю вам рис.

От такой заботы — она, вероятно, приняла ее за насмешку — у тетушки Анжелики перехватило дыхание. Она решительно шагнула к юному Питу и вырвала миску у него из рук с бранью, которая двадцать лет спустя прекрасно звучала бы в устах гренадера старой гвардии.

Питу испустил вздох:

— О тетушка, вам жаль петуха, не правда ли?

— Негодяй, — возмутилась тетушка Анжелика, — он еще зубоскалит.

"Зубоскалить" истинно французский глагол, а в Иль-де-Франсе говорят на самом что ни есть французском языке.

Питу встал.

— Тетушка, — торжественно произнес он, — я вовсе не собираюсь вас объедать, у меня есть деньги. Я, если вам угодно, заплачу за пансион, но я хотел бы оставить за собой право выбирать меню.

— Мошенник! — возопила тетушка Анжелика.

— Постойте, предположим, порция стоит четыре су: значит, я вам должен четыре су за рис и два за хлеб. Всего шесть су.

— Шесть су! — закричала тетушка. — Шесть су! Да тут одного риса на восемь су, а хлеба на все шесть.

— Правда, милая тетушка, я совсем не посчитал петуха, — продолжал Питу, — но ведь он с вашего птичьего двора. Это мой старый знакомый, я сразу узнал его по гребню.

— И все же он стоит денег.

— Ему девять лет. Это я украл его для вас из-под материнского крыла; он был с кулачок, и вы меня же еще и побили за то, что я принес его, но не принес зерна ему на прокорм. Мадемуазель Катрин дала мне зерна. Он был мой, я съел свое добро, я имею на это право.

Тетушка, распалившись от гнева, смотрела на этого революционера испепеляющим взглядом.

У нее пропал голос.

— Убирайся! — прошипела она.

— Как, так сразу, после обеда, даже не успев переварить пишу? Ах, тетушка, это невежливо.

— Вон!

Питу, только что сев, опять встал; он не без удовольствия заметил, что в желудке его не нашлось бы места даже для рисового зернышка.

— Тетушка, — величественно сказал он, — вы плохая родственница. Я хочу доказать вам, что вы по-прежнему не правы по отношению ко мне, по-прежнему черствы, по-прежнему скупы. Что до меня, то я не хочу, чтобы вы потом всюду рассказывали, что я разбойник с большой дороги.