Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

— Не беспокойся, дитя мое, — сказал Жильбер, целуя сына в лоб. — Ты же прекрасно знаешь, что теперь я не смогу жить, не видясь с тобой.

Что до Питу, то он зарделся от радости при мысли, что они уедут в этот же вечер.

А когда Жильбер вложил ему в одну руку обе ладони Себастьена, а в другую — десяток луидоров по сорок восемь ливров каждый, он побледнел от счастья.

Длинный перечень советов доктора Жильбера, касавшихся в первую очередь гигиены, был выслушан с благоговением.

Себастьен потупил свои большие глаза, в которых стояли слезы.

Питу взвешивал и пересыпал монеты в своем бездонном кармане.

Жильбер вручил Питу, облеченному полномочиями гувернера, письмо.

Оно было адресовано аббату Фортье.

Когда доктор закончил свою напутственную речь, слово взял Бийо.

— Господин Жильбер, — сказал он, — доверил тебе разум Себастьена, я же доверяю тебе его тело. У тебя есть кулаки; если понадобится, смело пускай их в ход.

— Слушаюсь, — сказал Питу, — кроме того, у меня есть сабля.

— Не злоупотребляй ею, — предостерег Бийо.

— Я буду милосердным, — ответил Питу, — clemens его.

— Героем так героем, — разрешил Бийо, обманутый созвучием слов.

— Теперь, — сказал Жильбер, — мне остается только рассказать, как вам добраться до Виллер-Котре.

— О! — воскликнул Питу. — От Парижа до Виллер-Котре всего восемнадцать льё, мы будем всю дорогу разговаривать.

Себастьен взглянул на отца, словно спрашивая его, интересно ли разговаривать с Питу на протяжении восемнадцати льё.

Питу перехватил его взгляд:

— Мы будем говорить по-латыни, и нас примут за ученых.

Это была его мечта. Невинное создание!

Сколько других пареньков с десятью двойными луидорами в кармане сказали бы: "Мы накупим пряников".

Жильбер на мгновение заколебался.

Он посмотрел на Питу, потом на Бийо.

— Я понимаю, — сказал Бийо. — Вы спрашиваете себя, хороший ли Питу проводник и можно ли ему доверить ребенка.

— О! Я вверяю ребенка не ему, — сказал Жильбер.

— А кому же?

Жильбер посмотрел вверх; он еще не окончательно порвал с вольтерьянством и не решился ответить: "Богу".

Но этот взгляд был достаточно красноречив. В конце концов решили принять план Питу, обещавший юному Жильберу увлекательное и не слишком утомительное путешествие, и пуститься в дорогу на следующее утро.

Жильбер мог бы отправить сына в Виллер-Котре дилижансом (они как раз начали ездить от Парижа до границы) или даже в своей карете; но мы знаем, как его тревожила мечтательность юного Себастьена, а ничто так не располагает к грезам, как быстрая езда и стук колес.

Поэтому он ограничился тем, что проводил мальчиков до Бурже, а там, указав широким жестом на уходящую вдаль дорогу, освещенную ласковым солнцем и окаймленную деревьями, сказал:

— Идите!

И Питу пошел, уводя с собой Себастьена; мальчик много раз оборачивался и посылал воздушные поцелуи Жильберу, который, скрестив руки на груди, продолжал стоять на том месте, где расстался с сыном, и провожал его глазами, будто чудесное видение.

Питу расправил плечи. Он был чрезвычайно горд доверием, которое оказал ему такой важный человек, как королевский медик Жильбер.

Он ревностно принялся за порученное дело, состоявшее в том, чтобы быть одновременно гувернером и гувернанткой.

Питу был полон веры в себя; он спокойно шел через деревни, объятые ужасом и смятением после недавних парижских событий, — мы говорим "недавних", ибо хотя мы дошли в своем повествовании до 5 и 6 октября, Питу и Себастьен, как мы помним, вышли из Парижа в конце июля или в начале августа.

К тому же головным убором Питу служила каска, а оружием — огромная сабля. Это все, что он приобрел во время событий 13 и 14 июля; но этих двух трофеев, придававших ему грозный вид, было достаточно и для удовлетворения его честолюбия, и для обеспечения безопасности.

Впрочем, своим грозным видом Питу был обязан не только каске и драгунской сабле. Все, кто принимал участие в штурме Бастилии, все, кто так или иначе ему содействовал, сохранили в себе нечто героическое.

Кроме того, Питу стал немножко оратором.

Те, кто слышал постановления ратуши, речи г-на Байи и г-на де Лафайета, научились понемногу витийствовать, особенно если уже изучили латинские "Condones" [31] "Речи в собраниях" (лат.). , довольно бледным, но все же довольно точным подражанием которым было французское красноречие конца XVIII века.

Обладающий двумя этими достоинствами, а также двумя крепкими кулаками, чрезвычайно приветливой улыбкой и выдающимся аппетитом в придачу, Питу в прекрасном расположении духа шагал по дороге в направлении Виллер-Котре.

Тем, кто интересовался политикой, он сообщал новости; впрочем, побывав в Париже, где новости нынче пекли в огромных количествах, он мог при случае и присочинить.

Он рассказывал, что г-н Бертье зарыл в землю несметные сокровища и что однажды Коммуна их разыщет и выкопает. Он утверждал, что овеянный славой г-н де Лафайет, гордость провинциальной Франции, в Париже был уже не более чем совершенно истрепавшейся куклой, чей белый конь служил мишенью для острословов. Он уверял, что г-н Байи, которого Лафайет, как и другие члены его семейства, удостоил своей верной дружбы, аристократ из аристократов, а по словам злых языков, еще и кое-что похуже.

Истории, что рассказывал Питу, вызывали бурный гнев слушателей, но он умел смирять его Нептуновым quos ego [32] Я вас! (лат.) , ибо знал новые анекдоты про Австриячку.

Благодаря неиссякаемому красноречию Питу его без конца угощали обедами и ужинами до самого Восьена, последней деревушки на пути в Виллер-Котре.

Поскольку Себастьен, напротив, ел мало, а то и вовсе не ел, поскольку он все время молчал, поскольку он был бледным болезненным ребенком, каждый, принимая участие в Себастьене, восхищался неусыпными заботами Питу, который нежил, холил, лелеял мальчика и вдобавок съедал его порцию, причем с таким видом, будто делает это единственно из любезности.

Дойдя до Восьена, Питу, казалось, заколебался; он посмотрел на Себастьена, тот посмотрел на Питу.

Питу почесал в затылке. Это была его манера выражать нерешительность.

Себастьен достаточно хорошо знал Питу и не оставил без внимания эту подробность.

— Что случилось, Питу? — спросил мальчик.

— Случилось то, — отвечал Питу, — что, если тебе все равно и ты не слишком устал, можно пойти в Виллер-Котре не прямо, а через Арамон.

И честный Питу покраснел, высказывая эту мысль, как зарделась бы Катрин, выражая менее невинное желание.

Себастьен понял.

— Ах, конечно, — сказал он, — ведь там умерла наша бедная матушка Питу.

— Идем, брат мой, идем.

Питу так обрадовался, что чуть не задушил Себастьена в объятиях, потом взял мальчика за руку и, свернув с тракта, устремился по проселку, тянувшемуся вдоль долины Вюала, с такой скоростью, что не успели они пройти и ста шагов, как Себастьен, запыхавшись, попросил: