Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

Его речи — речи мужчины, чья твердая воля бросает вызов женщине, его полное пренебрежение к этикету в присутствии королевы — все это произвело на Марию Антуанетту действие неописуемое.

Она почувствовала, как взор ее застилает туман, мысли путаются, а ненависть сменяется ужасом. Королева бессильно уронила отяжелевшие руки и отступила назад, подальше от грозного незнакомца.

— А теперь, ваше величество, — проговорил Жильбер (он ясно видел, что с ней творится), — понимаете вы, как мне легко узнать, что вы скрываете от всех и от самой себя; понимаете вы, как мне легко усадить вас в кресло, к которому пальцы ваши безотчетно тянутся в поисках опоры?

— О! — в ужасе произнесла королева, чувствуя, как ее до самого сердца пробирает неведомая дотоле дрожь.

— Стоит мне произнести про себя слово, которое я не хочу говорить вслух, — продолжал Жильбер, — стоит выказать волю, которую я не хочу проявлять, и вы окажетесь в моей власти. Вы сомневаетесь, ваше величество. О, не сомневайтесь, не вводите меня в искушение! Ведь если вы хотя бы раз введете меня в искушение… Но нет, вы ни в чем не сомневаетесь, не правда ли?

Едва держась на ногах, подавленная, растерянная, Мария Антуанетта цеплялась за спинку кресла со всей силой отчаяния и яростью существа, чувствующего, что сопротивление бесполезно.

— О, поверьте, ваше величество, — продолжал Жильбер, — не будь я самым почтительным, самым преданным, самым смиренным из ваших подданных, я произвел бы ужасный опыт и тем самым убедил вас в своих возможностях. Но не бойтесь; я низко склоняю голову перед королевой, а более всего — перед женщиной; я трепещу, чувствуя, как рядом бьется ваша мысль, и я скорее покончу с собой, чем стану смущать вашу душу.

— Сударь! Сударь! — вскричала королева, взмахнув руками так, словно хотела оттолкнуть Жильбера, стоявшего от нее не менее чем в трех шагах.

— А между тем, — продолжал Жильбер, — вы приказали заключить меня в Бастилию. Вы сожалеете о ее захвате лишь потому, что народ вызволил меня оттуда. Глаза ваши горят ненавистью к тому, кого вам лично не в чем упрекнуть. И погодите, погодите, кто знает, не вернется ли к вам теперь, когда я ослабляю свое воздействие, вместе с дыханием сомнение?

И правда, как только Жильбер перестал управлять Марией Антуанеттой посредством взгляда и жестов, она вскочила, как птица, которая, освободившись из-под душного стеклянного колпака, пытается снова запеть и взлететь над землей. Вид ее был грозен.

— Ах, вы сомневаетесь, вы смеетесь, вы презираете! Ну что ж! Хотите, ваше величество, я открою вам ужасную мысль, что пришла мне в голову? Вот что я собирался сделать: выведать у вас самые задушевные, самые сокровенные тайны; заставить вас написать их здесь, за этим столом, и потом, разбудив вас, доказать вам посредством вашего собственного почерка, сколь невыдуманна власть, которую вы, судя по всему, отрицаете; а главное, сколь велико терпение и, не побоюсь этого слова, благородство человека, которого вы сейчас оскорбили и оскорбляете уже целый час, хотя он ни на мгновение не давал вам на то ни права, ни повода.

— Заставить меня спать, заставить меня говорить во сне, меня, меня! — вскричала королева, побледнев. — Да как вы смеете, сударь? Да знаете ли вы, что это такое? Знаете ли вы, чем мне грозите? Это преступление называется оскорблением величества. Учтите: едва проснувшись, едва овладев собой, я приказала бы покарать это преступление смертью.

— Ваше величество, — отвечал Жильбер, не сводя глаз с охваченной неистовым волнением королевы, — не торопитесь обвинять и особенно угрожать. Конечно, я мог бы усыпить ваше величество; конечно, я мог бы вырвать у женщины все ее секреты, но, поверьте, я никогда не стал бы этого делать во время разговора королевы со своим подданным наедине, во время разговора женщины с чужим мужчиной. Повторяю, я мог бы усыпить королеву и нет для меня ничего легче, но я никогда не позволил бы себе ее усыпить, я никогда не позволил бы себе заставить ее говорить без свидетелей.

— Без свидетелей?

— Да, ваше величество, без свидетеля, который запомнил бы все ваши слова, все ваши движения, в конечном счете, все подробности сцены, чтобы по окончании сеанса у вас не осталось ни тени сомнения.

— Свидетель! — вскричала королева. — И кого же вы прочили в свидетели? Подумайте, сударь, это было бы преступно вдвойне, ибо у вас появился бы сообщник.

— А если бы этим сообщником, ваше величество, стал не кто иной, как король? — спросил Жильбер.

— Король! — воскликнула Мария Антуанетта с ужасом, который выдает замужнюю женщину сильнее, чем признание сомнамбулы. — О господин Жильбер! Господин Жильбер!

— Король, — спокойно повторил Жильбер, — король ваш супруг, ваша опора, ваш защитник. Король рассказал бы вам по вашем пробуждении, государыня, с каким почтением и достоинством я держался, доказывая свое умение достойнейшей из королев.

Договорив до конца, Жильбер дал королеве время оценить всю глубину его слов.

Мария Антуанетта несколько минут хранила молчание, нарушаемое только ее прерывистым дыханием.

— Сударь, — сказала она, — после всего, что вы мне сказали, вы должны стать моим смертельным врагом…

— Или испытанным другом, ваше величество.

— Невозможно, сударь, дружба не уживается со страхом и недоверием.

— Дружба между подданным и королевой может держаться единственно на доверии, которое внушает подданный. Вы это уже сами поняли, не правда ли? У кого с первого слова отняли возможность вредить — не враг, особенно когда он сам себе запретил пускать в ход свое оружие.

— Можно ли вам полностью доверять, сударь? — спросила королева, с тревожным вниманием вглядываясь в лицо Жильбера.

— Отчего бы вам мне не верить, ваше величество, ведь у вас есть все доказательства моей правдивости?

— Люди переменчивы, сударь, люди переменчивы.

— Ваше величество, я дал обет, какой давали некогда, отправляясь в путь, иные прославленные мужи, владевшие опасным оружием. Я буду пользоваться своими преимуществами только для того, чтобы отвести от себя удар. "Не для нападения, но для защиты" — вот мой девиз.

— Увы! — смиренно сказала королева.

— Я понимаю вас, ваше величество. Вам больно видеть свою душу в руках врача, ведь вы негодовали, даже когда вам приходилось доверять докторам свое тело. Вооружайтесь смелостью, вооружайтесь доверием. Тот, кто на деле доказал вам ныне свою кротость, дает вам добрый совет. Я хочу вас любить, ваше величество; я хочу, чтобы все вас любили. Я представлю на ваш суд идеи, что уже высказал королю.

— Берегитесь, доктор! — серьезно сказала королева. — Вы поймали меня в ловушку; напугав женщину, вы думаете, что сможете управлять королевой.