Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

— Но подумайте, ваше величество, какой шум поднимут эти ювелиры хотя бы из вежливости и из сочувствия к вам! Ваш отказ так же будет компрометировать вас, как и ваше согласие. Все общество будет знать, что бриллианты были в вашем распоряжении.

— Никто ничего не узнает. Я больше ничего не должна ювелирам; я их больше не буду принимать; они будут молчать, по крайней мере, ради моих двухсот пятидесяти тысяч ливров; а мои враги, вместо того чтобы говорить, что я покупаю на полтора миллиона бриллиантов, скажут только, что я бросаю деньги на поощрение торговли. Это уже не так неприятно. Унесите футляр, графиня, унесите и сердечно поблагодарите господина де Рогана за его милую любезность и доброе желание.

И повелительным жестом королева передала футляр Жанне, которая не без некоторого волнения ощутила в руках эту тяжесть.

— Вам нельзя терять времени, — продолжала королева, — чем меньше будут беспокоиться ювелиры, тем больше будет у нас уверенности в сохранении тайны; отправляйтесь скорее, чтобы никто не увидел этого футляра. Вы сперва заедете домой, чтобы визит к Бёмеру в такой час не возбудил подозрения полиции, интересующейся, разумеется, всем, что происходит у меня; затем, когда ваше возвращение запутает соглядатаев, вы поедете к ювелирам и привезете мне от них расписку.

— Да, ваше величество… Все будет исполнено, раз вы этого желаете.

Она заботливо спрятала шкатулку с футляром под плащ так, чтобы ничего не было заметно, и вскочила в карету со всем рвением, какого требовала августейшая соучастница ее действий.

Прежде всего, согласно приказанию, Жанна велела отвезти себя домой и отослала карету г-ну де Рогану, чтобы кучер, который привез ее, не мог проникнуть в тайну. Потом она приказала раздеть себя, чтобы облачиться в платье попроще, более подходящее для предстоящей ночной поездки.

Горничная быстро одела ее, заметив про себя, что хозяйка была задумчива и рассеянна во время этой процедуры, хотя обычно относилась к ней со всем вниманием придворной дамы.

Жанна в самом деле не думала о своем туалете, позволяя делать с собой что угодно; все ее размышления были направлены сейчас к одной странной идее, внушенной ей новыми обстоятельствами.

Она спрашивала себя, не совершит ли кардинал большой ошибки, допустив, чтобы королева отдала это украшение, и не повредит ли эта ошибка тому положению, о котором мечтал г-н де Роган, льстя себя надеждой скоро достичь его, раз он принимал участие в маленьких тайнах королевы.

Повиноваться приказанию Марии Антуанетты, не посоветовавшись с г-ном де Роганом, — не будет ли это изменой первейшему долгу товарищества? Пусть кардинал исчерпал все свои ресурсы; разве не предпочтет он продать себя, чем позволить королеве лишиться предмета, который она страстно желала?

"Я не могу поступить иначе, — сказала себе Жанна, — как посоветоваться с кардиналом.

Миллион четыреста тысяч ливров! — добавила она мысленно, — никогда у него не будет миллиона четырехсот тысяч ливров!"

Потом внезапно повернувшись к горничной, она сказала:

— Ступайте, Роза.

Горничная повиновалась, и г-жа де Ламотт продолжала свой безмолвный монолог:

"Какая сумма, какое состояние! Какая лучезарная жизнь! И все это счастье, весь блеск, связанный с такой суммой, олицетворены в маленькой бриллиантовой змейке, которая сверкает в этом футляре!"

Она открыла футляр, и вид этих струящихся огней ожег ей глаза. Она вынула из атласа ожерелье, обвила его вокруг пальцев и спрятала в своих маленьких ладонях, говоря:

— Вот они, миллион четыреста тысяч ливров, ибо это ожерелье стоит миллион четыреста тысяч ливров наличными деньгами, и ювелиры заплатили бы мне эту цену сегодня же.

Странная судьба, позволившая маленькой Жанне де Валуа, нищей и безвестной, дотрагиваться своей рукой до руки первой во всем мире королевы и держать в своих руках, хотя бы на один только час, миллион четыреста тысяч ливров, сумму, которая в этом мире никогда не путешествует одна, а всегда в сопровождении вооруженных стражников или с гарантиями высокопоставленных лиц — во Франции не ниже кардинала или королевы.

"И все это я держу в своих руках! Как это тяжело и как легко! Чтобы увезти золотом, драгоценным металлом, то, что стоит этот футляр, мне бы понадобилась пара лошадей. Чтобы увезти ценными бумагами… А эти бумаги разве всегда превращаются в золото? Необходимы подписи, контроль… Да притом это все-таки только бумага: огонь, воздух, вода — все может уничтожить ее. Эта бумага не имеет хождения по всей стране; она выдает свое происхождение, она раскрывает имя своего автора, имя своего предъявителя. Через некоторое время она теряет часть своей стоимости или вовсе обесценивается. Бриллианты же, наоборот, вещество прочное, способное противостоять всему; каждый их знает, ценит, любит и покупает — в Лондоне, Берлине, Мадриде, даже в Бразилии. Все понимают, что такое бриллиант, особенно бриллиант такого размера и такой воды, как эти! Как они прекрасны! Как восхитительны! Как хороши они и все вместе, и каждый сам по себе! Если их разрознить, они с учетом их размера, может быть, будут стоить дороже, чем стоят собранные вместе!"

— Но о чем же я думаю? — вдруг сказала она. — Решим скорее, идти к кардиналу или возвратить ожерелье Бёмеру, как мне поручила королева.

Она поднялась, продолжая держать горевшие тысячью огней бриллианты, которые вспыхивали и сияли у нее в руке.

"Итак, они вернутся к бесстрастному ювелиру, который их взвесит и примется чистить своей щеточкой. А они могли бы красоваться на шее Марии Антуанетты… Бёмер сначала запротестует, а потом успокоится, сообразив, что он наживет на этой операции, не выпуская из рук товара… Ах, я забыла самое главное — в каких выражениях должна быть написана расписка ювелира? Это очень важно; да, для того чтобы составить ее надлежащим образом, нужно немало дипломатии. Необходимо, чтобы текст не налагал никакого обязательства ни на Бёмера, ни на королеву, ни на кардинала, ни на меня.

Я никогда не сумею составить такую бумагу. Мне необходим совет…

Кардинал… О нет! Если бы он меня любил сильнее или был богаче и дарил мне бриллианты…"

Она уселась на софу; бриллианты обвивали ее руку; голова ее горела, в мозгу проносились какие-то неясные мысли, порой приводившие ее в ужас, так что она их отгоняла с лихорадочной энергией.

Но вот взгляд ее стал спокойнее и неподвижнее; он, казалось, был сосредоточен на какой-то неизменной мысли; она не замечала, что время бежит; что в ней зарождается непоколебимая смелость; что, подобно пловцам, поставившим ногу на тинистое дно, всяким движением, которое она делала, желая освободиться, она погружается еще глубже. В таком безмолвном и глубоком созерцании таинственной цели прошел целый час.