Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

Таким образом, Мария Антуанетта приписала вздох Филиппа сердечной тайне, поведанной братом сестре. Она улыбнулась брату и обласкала сестру одним из своих самых приветливых взглядов; она догадалась не обо всем, но и не во всем ошиблась; так пусть же никто не усмотрит преступления в этом невинном кокетстве. Королева всегда оставалась женщиной и гордилась тем, что вызывала любовь. У некоторых людей есть врожденная потребность завоевывать симпатию всех окружающих, но от этого их душа не должна непременно отличаться меньшим благородством.

Увы, настанет время, бедная королева, когда эту улыбку, которую ставят тебе в упрек как дар любящим тебя людям, ты будешь тщетно обращать к людям, тебя разлюбившим!

Граф д’Артуа подошел к Филиппу, пока королева советовалась с Андре относительно отделки для охотничьего платья.

— Действительно ли, — спросил он, — господин Вашингтон такой великий генерал?

— Великий человек, монсеньер.

— А как показали там себя французы?

— Хорошо. А англичане, наоборот, плохо.

— Согласен. Вы сторонник новых идей, дорогой мой господин Филипп де Таверне; но поразмыслили ли вы об одной вещи?

— О какой, монсеньер? Я должен сознаться вам, что там, в лагерях, саваннах, на берегу Великих озер, я имел время подумать о многом.

— Да вот подумали ли вы, например, о том, что, воюя там, вы вели войну не с индейцами и не с англичанами.

— А с кем же?

— Сами с собой.

— Монсеньер, я не стану оспаривать ваших слов… Это весьма возможно.

— Вы признаете…

— Я признаю, что событие, благодаря которому была спасена монархия, может иметь печальные последствия.

— Да, но эти последствия могут стать смертельными для тех, кто пережил первый незначительный инцидент.

— Увы, монсеньер!

— Вот почему я нахожу, что победы господина Вашингтона и маркиза де Лафайета не принесли нам особенной пользы. Так считать — это эгоизм, я согласен… Но не сетуйте: это эгоизм не личный.

— О, монсеньер…

— А знаете ли, почему я стал бы вам помогать всеми силами?

— Монсеньер, какова бы ни была причина, я буду питать за это живейшую признательность вашему королевскому высочеству.

— Ведь вы, дорогой мой де Таверне, не принадлежите к тем, кому трубят славу на каждом перекрестке; вы храбро исполняли свою службу, но фанфары вас не привлекают. Вас не знают в Париже, вот за это я вас и люблю; в противном случае, клянусь честью, господин де Таверне… Я эгоист, видите ли!

После этих слов принц со смехом поцеловал руку королеве и поклонился Андре любезно и с большей почтительностью, чем обыкновенно кланялся женщинам. Затем открылась дверь и он исчез.

Тогда королева разом оборвала разговор с Андре и обернулась к Филиппу.

— Видели ли вы своего отца, сударь?

— Я его видел в приемной, когда шел сюда; моя сестра предупредила его.

— Но почему же вы не отправились прежде повидаться с отцом?

— Я послал к нему своего камердинера, ваше величество, и свой небольшой багаж, но господин де Таверне прислал ко мне обратно этого человека с приказанием представиться сначала королю или вашему величеству.

— И вы повиновались?

— С восторгом, ваше величество, и таким образом мне удалось обнять сестру.

— Сегодня чудная погода! — воскликнула королева в радостном возбуждении. — Госпожа де Мизери, завтра лед растает, мне сейчас же нужны мои сани.

Первая дама покоев собралась уйти, чтобы выполнить приказание.

— Пусть мне подадут шоколад сюда, — прибавила королева.

— Ваше величество, вы не будете завтракать? — спросила г-жа де Мизери. — Ведь и так уже вы не ужинали вчера.

— Вот и ошибаетесь, добрая моя Мизери, мы ужинали. Спросите мадемуазель де Таверне.

— И очень хорошо, — отвечала Андре.

— Но это не помешает мне выпить шоколад, — прибавила королева. — Скорее, скорее, милая Мизери, это чудное солнце соблазняет меня; сегодня будет много народа на пруду Швейцарцев.

— Ваше величество, вы собираетесь кататься на коньках? — спросил Филипп.

— О, вы станете смеяться над нами, господин американец! — воскликнула королева. — Ведь вы преодолели Великие озера, в которых больше льё, чем в нашем пруду шагов.

— Ваше величество, — отвечал Филипп, — здесь вы тешитесь холодом и пройденным расстоянием, а там от этого умирают.

— Вот мой шоколад. Андре, вы выпьете чашечку?

Андре, вспыхнув от радости, поклонилась.

— Вы видите, господин де Таверне, что я все та же: этикет внушает мне такой же страх, как и раньше… Помните, господин Филипп? А сами вы изменились?

Эти слова проникли в самое сердце молодого человека: часто сожаление, высказываемое женщиной, — удар кинжалом для тех, кому она небезразлична.

— Нет, ваше величество, — ответил он отрывисто, — нет, я не изменился, сердцем по крайней мере.

— В таком случае, если вы сохранили то же сердце, — сказала с оживлением королева, — а оно было славное, мы поблагодарим вас за это по-своему… Чашку для господина де Таверне, госпожа де Мизери.

— О ваше величество, — сказал Филипп в полном смущении, — вы слишком снисходительны. Такая честь бедному, неизвестному солдату…

— Старому другу, — воскликнула королева, — вот и все! Сегодняшний день заставляет меня как бы снова переживать все очарование молодости; сегодняшний день застает меня счастливой, свободной, гордой, безумной! Он напоминает мне мои первые прогулки в моем любимом Трианоне и наши экскурсии с Андре; напоминает мои розы, клубнику, мои вербены, птиц, которых я старалась различать, гуляя по саду, — все и всех, включая моих милых садовников, довольные лица которых всегда означали для меня сюрприз или в виде нового распустившегося цветка, или ароматного созревшего плода; напоминает мне господина де Жюсьё и этого оригинала Руссо, уже умершего…

Сегодняшний день… Я вам говорю, что он… меня делает безумной! Но что с вами, Андре? Вы покраснели! А с вами что, господин Филипп? Вы побледнели!

Действительно, лица брата и сестры выдали их волнение при этих мучительных для них воспоминаниях.

Но оба при первых же словах королевы призвали на помощь все свое мужество.

— Я обожгла себе нёбо, — сказала Андре, — извините меня, ваше величество.

— А я, ваше величество, — сказал Филипп, все еще не могу свыкнуться с мыслью, что вы оказываете мне честь, достойную знатного вельможи.

— Ну-ну, — перебила его Мария Антуанетта, наливая сама шоколад в чашку Филиппа, — вы же солдат и, следовательно, привыкли к огню; обжигайтесь же храбро моим шоколадом, так как мне некогда ждать.

И она рассмеялась. Но Филипп принял ее слова всерьез, как то сделал бы на его месте деревенский житель; однако то, что тот проделал бы от смущения, Филипп проделал из героизма.