Александр Дюма - А. Дюма - Собрание сочинений. Том 12. Женская война. Сильвандир. 1993

— Милый маленький дипломат, не бойтесь! — отвечал Каноль. — Королева даст мне отставку, и притом с большой радостью. Ведь она и кардинал помнят мою неудачу в Шантийи. Не они ли сказали, — прибавил Каноль с улыбкой, — что я слабоумный!

— Да, но мы заставим их изменить мнение о вас, будьте покойны. Ваша неудача будет иметь более успеха в Бордо, чем в Париже, верьте мне. Но пишите просьбу, барон, пишите скорее, чтобы мы могли поскорее уехать. Признаюсь вам, барон, я не чувствую себя безопасно в этой гостинице.

— О чем вы говорите? О прошедшем? Неужели воспоминания пугают вас так сильно? — спросил Каноль, с любовью осматриваясь вокруг и устремляя глаза на небольшой альков с двумя кроватями, уже не раз привлекавший его взор.

— Нет, я говорю о настоящем и боюсь совсем не вас. Теперь уж вы не испугаете меня.

— Так кого же вы боитесь? Что пугает вас?

— Ах, Боже мой, я и сама не знаю.

В эту минуту, как бы в оправдание страха виконтессы, раздались три торжественных удара в дверь.

Каноль и виконтесса замолчали, глядя друг на друга с беспокойством.

— Именем короля, отворите!

И тотчас тоненькая дверь вылетела. Каноль хотел броситься к своей шпаге, но ее уже взял незнакомец, вошедший в комнату.

— Что это значит? — спросил барон.

— Вы барон де Каноль?

— Разумеется.

— Капитан полка де Навайля?

— Да.

— Посланный по поручению герцога д’Эпернона?

Каноль кивнул головой.

— Так именем короля и ее величества королевы-регентши я арестую вас.

— Где приказ?

— Вот он.

Каноль взглянул на бумагу и, отдавая ее, сказал:

— Но, сударь, мне кажется, я знаю вас.

— Черт возьми, знаете ли вы меня! Не в этом ли самом селении, где я вас сегодня арестовываю, я вручил вам приказание герцога д’Эпернона ехать в Париж с поручением ко двору? Все счастье ваше заключалось в этом поручении, сударь; вы упустили случай, тем хуже для вас.

Клер побледнела и опустилась в кресло; она тоже узнала нежданного гостя.

— Мазарини мстит за себя! — прошептал Каноль.

— Поедемте, сударь, — сказал Ковиньяк.

Клер не могла приподняться. Каноль, казалось, лишился рассудка. Несчастье его было так велико, так тяжело, так неожиданно, что подавило барона. Он опустил голову и покорился судьбе.

В то время слова "Именем короля!" производили магическое действие, и никто не мог бы подумать о сопротивлении.

— Куда вы повезете меня, сударь? — спросил Каноль. — Или, может быть, вам запрещено даже дать мне это утешение и сказать об этом?

— Нет, сударь, сейчас скажу вам: мы доставим вас в крепость на остров Сен-Жорж.

— Прощайте, виконтесса, — сказал Каноль, почтительно кланяясь Клер, — прощайте!

"Ну, они еще не так близки, как я думал! — подумал Ковиньяк. — Скажу об этом Нанон, она будет очень довольна".

Потом он подошел к дверям и закричал:

— Эй, четыре человека конвоя для капитана! И четырех человек выслать вперед!

— А меня куда повезут? — спросила виконтесса, протягивая руки к арестанту. — Бели барон виновен, то я виновна гораздо более его.

— Вы можете ехать куда вам угодно, сударыня, — отвечал Ковиньяк, — вы свободны.

И он увел барона с собой.

Госпожа де Канб, оживленная надеждой, встала и приготовилась к отъезду, пока не отменили этих благоприятных для нее распоряжений.

"Я свободна, — думала она, — и, стало быть, могу позаботиться о нем… Но надо ехать скорее".

Подойдя к окну, она увидела конвой, увозивший Каноля, в последний раз простилась с ним, сделав знак рукой; затем она, позвав Помпея, который в надежде на отдых выбрал себе лучшую комнату в гостинице, приказала ему немедленно готовиться к отъезду.

Дорога была для Каноля еще печальнее, чем он ожидал. Он ехал сначала на лошади, что дает даже очень хорошо охраняемому пленнику видимость свободы, однако скоро его посадили в экипаж — одну из тех скверных и тряских кожаных повозок, которые еще сохранились в Турени. Ко всему прочему, ноги его оказались между ногами какого-то господина с орлиным носом; рука этого человека гордо лежала на рукоятке заряженного пистолета. Ночью барон надеялся обмануть бдительность этого нового Аргуса, но возле орлиного носа блестели два огромных совиных глаза, круглые, огненные, совершенно приспособленные к ночным наблюдениям; так что в какую бы сторону ни поворачивался Каноль, он все время видел перед собою светящиеся глаза своего спутника.

когда он находился в состоянии сна, то спал только один его глаз. Такой особенностью одарила этого человека природа.

Два дня и две ночи провел Каноль в самых печальных размышлениях. Крепость на острове Сен-Жорж, слывшая довольно незначительной, принимала в глазах арестанта самые огромные размеры, когда страх и угрызения совести начинали мучить его.

Совесть мучила его: он понимал, что поручение, данное ему к принцессе Конде, было основано на доверии, а он принес его в жертву своей любви. Результаты его поступка были ужасны. В Шантийи супруга Конде была просто женщина. В Бордо она стала мятежной принцессой.

Страх овладел им, потому что он знал, как жестоко мстит разгневанная Анна Австрийская.

Но, кроме этого, его терзала и другая мысль. Существовала в мире еще одна женщина, молодая, красивая, умная, употреблявшая все свое влияние ради его положения в свете; женщина, которая из любви к нему двадцать раз рисковала своим положением, будущностью, богатством… И что же? Эту женщину — не только самую очаровательную любовницу, но еще и самого преданного друга — он покинул непростительно грубо, без причины в ту минуту, когда она думала о нем и вместо того, чтобы отомстить за себя, доставила ему самое лестное поручение. Вместо упреков ему, она сделала так, что ее имя звучало в его ушах с ласкающей мягкостью, стало символом почти королевской благосклонности. Правда, это поручение, эта милость явились в плохую минуту, когда Каноль предпочел бы им опалу; но виновата ли в этом Нанон? Она в поручении к королеве видела только хорошую сторону, пользу для человека, о котором беспрерывно заботилась.

Все, кто любил двух женщин сразу, — прошу прощения у моих читательниц: этот феномен для них непонятен, так как одна любовь занимает их полностью, но в мужчинах он встречается довольно часто, — все, кто любил двух женщин, поймут, что, чем больше думал Каноль, тем больше влияния на него приобретала Нанон, влияния, которое он считал утерянным. Неуравновешенность характера, очень неприятная при ежедневных свиданиях, исчезает, когда смотришь на нее издалека. Напротив, в отдалении некоторые сладкие воспоминания получают больше блеска. И наконец — как ни грустно об этом говорить, — идеальная любовь, обещающая одну лишь душевную близость, в одиночестве улетучивается. Наоборот, именно тоща приходит на память чувственная любовь во всеоружии земных наслаждений, имеющих свою несомненную цену. Прекрасной и утраченной, доброй и обманутой — вот какой казалась теперь Нанон Канолю.